большом росте солдат, красивой форме, строгой дисциплине и обилии техники. Немцы отбирали только белые скатерти и простыни для маскировочных халатов, резали гусей и мылись, не стесняясь присутствия женщин. По какому принципу назначали они старост и полицейских, Григорий, несмотря на все расспросы, установить не мог. Видимо, коменданты руководствовались при этом только собственной фантазией. О голоде в лагерях военнопленных Григорий не слышал ничего, под Тулой их просто не было.
Шесть дней шел Григорий от Тулы до Калуги. Под Калугой почувствовалась близость фронта. Стали попадаться разбитые танки, обломки повозок, ящики со снарядами и неубранные трупы. Вечерело, когда Григорий подходил к городу. На снегу догорали красные отблески ушедшего за кружевной, хрустальный лес солнца. Пахло гарью. На широкой разъезженной дороге попадались воронки от снарядов и опаленные вмятины минных разрывов. В нескольких шагах от дороги Григорий увидел труп в зеленоватой шинели. Немец лежал, сложив руки по швам, ветер трепал темные волосы, глаза были закрыты, длинные ресницы побелели. Труп лежал спокойный и неподвижный. Григорий с мучительным любопытством вгляделся в правильное красивое лицо. Крестьяне правы: войско наверное хорошее, но что они думают у нас делать? Неужели надеются просто-напросто завоевать? Не может этого быть!
Труп лежал гордый, одинокий и безответный. — Одной гордостью и отвагой Россию не возьмешь, — подумал Григорий и пошел к притаившемуся в розовой мгле городу. Бои, по слухам, шли в нескольких километрах за Калугой.
Глава восьмая.
ПОД КАЛУГОЙ
Из избушки вышел крепкий, ладно скроенный паренек в черной ватной телогрейке, черных ватных штанах и серых валенках. Холодный ветер трепал негустые русые волосы на круглой голове. Паренек больше всего напоминал Григорию концлагерного десятника из раскулаченных. Посмотрев на пополнение спокойными серыми глазами, паренек спросил:
— Стрелять из винтовки умеете?
— Нет, — ответил Григорий, — знаем теоретически миномет.
Паренек иронически усмехнулся:
— Минометов у меня для вас нет, а ночью вам придется идти в бой с винтовкой.
— В бой… — сердце у Григория екнуло. Паренек сказал это так просто, как десятник сказал бы вновь прибывшим рабочим: — Ну что же, ребята, сегодня день отдохнете, а завтра на работу.
— Утром ели? — спросил паренек, так же тихо и ласково, как говорил, видимо, всегда.
— Ели, — ответили красноармейцы.
— Тогда занесите вещи в избу и пойдемте. Снег в овраге был чистый, глубокий, нетронутый. Почерневшее жестяное ведро четко выделялось на голубоватом фоне, Паренек-комвзвод растоптал вокруг себя хрупкий, хрустящий снег и лег на живот, сильно раскинув ноги.
— Целиться надо так, — он вскинул винтовку и прицелился, — спускать курок будете, не рвите, а спускайте мягко, постепенно. Теперь ложитесь и стреляйте по очереди.
Все прибывшие стали ложиться и выпускать по обойме. Никто не попал в ведро, Паренек покачал головой;
— Пополнение! Потому нашего брата так и бьют. Я неделю тут воюю: за неделю трех комвзводов убили. Последнего вчера ночью… а теперь вот самого назначили. — Комзвод посмотрел на своих солдат пустым взглядом, взял винтовку и пошел к деревне.
На обед получили много пшена и мяса. Ни хлеба, ни соли не было. Готовила хозяйка: быстрая, решительная женщина лет сорока.
— Соли дала своей, — ворчала она у печки. — Командиры ваши жрут небось не так, а солдат без хлеба и соли…
— Не ругайся, мамаша, — возразил комвзвод, — я вот командир, а есть буду вместе с солдатами.
— Знаю какой ты командир! — набросилась на него хозяйка, — вчера еще солдатом был. В бой некого посылать, вот ты и командир… Вон у Марьи капитан и комиссар живут, те с солдатами есть не станут. Знаем мы их!
Наевшись досыта каши с мясом, Григорий неудержимо захотел спать. В комнате за кухней на полу была постлана солома и Григорий сладко вытянулся. — Как тепло и как сытно… Григорий забыл о войне и заснул без снов, как ребенок.
Вдоль деревни растянулось странное шествие, похожее на шествие духов: несколько сот человек в белых маскировочных халатах, в простынях и скатертях, накинутых на плечи, с капюшонами и полотенцами па головах. Шли тихо, молча, не торопясь. Только иногда доносилась приглушенная ругань командиров. Строя никто не соблюдал. Оружие было сборное: от русских трехлинеек до немецких автоматов. Чувствовалось, что ни командирам, ни бойцам не хотелось идти почти на верную смерть. Наступать казалось бессмысленным, отменить приказ никто не мог. У Григория не было ни оружия, ни маскировочного халата. Паренек-комвзвод за полчаса до выступления разбудил его и сказал, что у него нет лишней винтовки для Григория и что Григорий пойдет в качестве помощника ротного санитара. У плюгавого, маленького санитара было два помощника: Григорий и здоровый, добродушный парень. Шли они сзади. Санитар на ходу объяснял задачу:
— Будем атаковать немцев. Укрылись они в деревне, вон за тем лесом, — санитар говорил нервной скороговоркой и указывал рукой на темнеющий вдали бор. — Наше дело держаться за 11-ой ротой и выносить из огня раненых. Раненых других рот мы носить не обязаны и незачем это делать. — Санитар посмотрел на Григория и парня мышиными, бегающими глазками.
А немцы держатся упорно? - спросил Григорий.
— Три ночи уже в атаку ходили, посмотрел на него раздраженно санитар, — 60% личного состава потеряли. Сегодня будем заходить с тыла.
Григорий опять посмотрел на бор. Он стоял на горе, отделенный от движущейся к нему части широкой долиной, состоящей из двух пологих скатов, спускающихся к невидимой подо льдом и снегом речке. Перед бором сплошной полог синевато-белого снега, над бором глубокое, брызжущее светом бесчисленных звезд, небо. Бор черной чертой разделял небо и землю и за ним был другой, неведомый мир, где большевизм был уничтожен, где впервые за 25 лет происходила встреча России и Запада.
Спустились вниз по узкой проселочной дороге и стали подниматься кверху. Чем ближе надвигался ровный строй сосен, тем более не по себе делалось Григорию. Около самого леса почему-то остановились. На дороге и около дороги темнели неправильные опалины минных разрывов — небольшие ямки в снегу и широкий размет черной пыли вокруг ямок.
Идем кучей, — подумал Григорий, — как бы не обстреляли!
Постояв минут пятнадцать, колонна двинулась вдоль леса. Потом она повернула и над головами сомкнулись отяжелевшие от снега ветви сосен и елей. От сильного мороза снег хрустел громко и сухо и Григорий опять испугался, что немцы услышат этот хруст и откроют огонь.
— Не курить и не разговаривать, — передали по рядам приказ с головы колонны.
«Значит, противник близко», — подумал Григорий.
Лес начал редеть и мельчать. За кустарником показалась опушка — большая поляна, освещенная слабым светом звезд. Колонна повернула, вытянулась, приостановилась и белые тени поползли к опушке. Санитар подозвал Григория и высокого пария совсем близко и, наклоняясь то к одному, то к другому зашептал синими дрожащими губами:
— Вытаскивать только своих раненых… тут сейчас такое начнется! Лучше всего: взял раненого, снес к саням и прячься в кусты до конца боя. — Скулы санитара обострились, глаза фосфорически блестели. Нервное напряжение передавалось подчиненным.
Трус, — подумал Григорий, чувствуя, что и его начинает трясти животный страх.
— А где же сани? — спросил он, стараясь справиться со своими нервами.
— Пойдемте, я вам покажу, — обрадовался санитар и быстро пошел назад по той же дороге, по которой только что пришли.
