условиях.
— Как бы вы поступили, товарищ Сапожников, если бы… — следователь внимательно посмотрел в глаза Григория.
— Я согласен вам доносить, — ответил Григорий.
Такая простота шокировала даже следователя. Когда что-нибудь удается слишком легко, человек начинает невольно бояться. Следователь помолчал, собираясь с мыслями и сделав строгое лицо сказал:
— Только имей в виду, — он сразу перешел на ты, — что это дело секретное.
— Знаю, — ответил Григорий беззаботно.
Следователь еще больше насторожился.
— Знаешь-то знаешь, но об этом вообще никому говорить нельзя, а то некоторые как рассуждают: почему не рассказать Ваньке или Петьке, он ведь свой брат-комсомолец!
— Я никому не буду говорить, — кивнул Григорий, делая дурацкое лицо.
— Ну, ладно!
Следователь опять задумался: покладистость Григория определенно походила на легкомыслие. На всё сразу соглашается, а потом, чего доброго, раззвонит по части, — подумал следователь.
— Будешь ходить ко мне раз в неделю с докладом, но так, чтобы тебя не видели.
— Ночью? — спросил Григорий.
— Не ночью, а вечером, в свободное время. Ночью тоже ведь сразу обратишь на себя внимание.
Следователь с сомнением посмотрел на Григория.
— Значит вечером? Хорошо… Только знаете, товарищ старший лейтенант (лейтенант насторожился), я человек честный, советский, я должен вас предупредить (в глазах лейтенанта была тревога и растерянность)… я, конечно, всегда готов, но вот только, когда выпью… — Григорий щелкнул себя по шее, — когда выпью, то уж, простите, могу болтануть.
Следователь мгновенно завял от такого признания. Григорий знал, что осведомителю могут простить многое, но никогда не простят болтливости.
— Да, товарищ Сапожников, — протянул лейтенант, — сейчас вы можете идти ,— он опять перешел на вы, — мы вас потом вызовем.
Григорий ушел, торжествуя легкую победу.
Через два дня Григория перевели из писарей назад в минометный расчет. Лейтенант его больше не тревожил.
Проведение в жизнь программы организации и сплачивания дивизии развивалась последовательно и неуклонно. Соли, правда, еще не было, но зато прибыла кинопередвижка. Однажды, после обеда, объявили, что занятий больше не будет, будет общее построение полка, а потом, когда стемнеет, прямо в лесу покажут фильм: «Разгром немцев под Москвой». Идти по лесу строем было почти невозможно и красноармейцы разбились на группы. Григорий шел один. Неожиданно его окликнул Козлов. Козлова Григорий последнее время сторонился, особенно с тех пор, как заметил, что сержант и еще один солдат их расчета — в прошлом учитель естественник — стали регулярно раз в неделю пропадать по вечерам под самыми различными предлогами.
— Знаешь новости? — спросил Козлов.
— Какие?
Григорий чувствовал, что Козлову неприятно, что он его сторонится.
— Знаешь, зачем затеяли построение полка? — глаза Козлова стали по-настоящему грустными.
— После построения будет кино? — ответил Григорий.
— Кино-то будет, а перед этим другое кино устроят, — Козлов криво усмехнулся.
— Какое?
— Дезертира будут перед строем расстреливать.
Григорий остановился. Он знал, что дезертиров расстреливают, но расстрел в сочетании с кино!
— Жмут на нашего брата!
Григорий чувствовал, что Козлов говорит, не провоцируя, а искренно.
— Так жмут! — Козлов потемнел. — Народа совсем не жалеют, только бы свою власть спасти. Я этого никому, кроме тебя, не скажу: теперь… — Козлов быстро оглянулся по сторонам, — теперь надо быть поосторожнее, но я воевать больше не хочу. Либо к немцам перейду, либо самострел сделаю. Тебе я верю, но смотри: больше никому.
Григорий ничего не ответил. Внутри поднималось отвратительное чувство при мысли, что на его глазах сейчас будут расстреливать человека.
— Речи перед расстрелом говорить будут, — продолжал Козлов, — от нас этот учитель выступит, а потом его в офицерскую школу пошлют.
— Тоже спасется от фронта, лето, гляди, проучится! — не выдержал Григорий.
— Все, кто как умеют, ловчатся, — вздохнул Козлов, — а твой приятель Семен Яковлевич сегодня уже ушел в штаб дивизии, устроился наборщиком в фронтовую газету. Люди спасаются, а мы с тобой умирать должны.
Около опушки, на большом неровном поле было выстроено громадное каре. Кое-как надетые шинели, никакой выправки, бледно-серые лица. Люди сливались с вялой, вытоптанной травой, трава с людьми. В середину каре вышли какие-то офицеры, среди них хорошо запомнившийся Григорию комиссар дивизии. Первым говорил комиссар. Григорию казалось, что он ясно видит сухой блеск глаз и волчий оскал большого обветренного рта.
— В тот момент, когда родина испытывает величайшее напряжение, отражая удары фашистских банд, — голос у комиссара был резкий, громкий и уверенный.
Такие вот и удерживают красную армию от полного развала, — думал Григорий, — только на родину ему наплевать. Он просто хищный и хорошо выдресированный зверь, которого увлекает техника властвования над невооруженной толпой солдат. Интересно, говорил ли бы он так уверенно, если бы у всех этих измученных людей были винтовки и патроны?
Комиссар повернулся спиной к Григорию и стало почти невозможно следить за речью. Ясно слышен был только звук голоса, такой же уверенный и резкий, как вначале. Комиссар кончил речь и повернул голову налево. Строй заколебался, шеи вытянулись, тела напряглись. Вдоль противоположной шеренги двигалась группа: впереди тщедушный солдат в шинели, накинутой на плечи, за ним два автоматчика и офицер. Группа остановилась недалеко от того места, где стояли комиссар и офицеры. Григорий только теперь заметил, что как раз там была видна куча свежей земли — могила. Солдата в накинутой шинели поставили лицом к могиле. Конвоировавший его офицер и автоматчики остались на шаг позади. Приговоренный стоял понурый, сгорбленный, с опущенными плечами. Наверное человек не молодой и затравленный, — подумал Григорий. — Виноват не больше многих других, но на него пал жребий быть примером для всего полка.
Из рядов напротив вышел какой-то военный и, обернувшись лицом к строю, из которого вышел, начал говорить. Разобрать, что говорил оратор, было совершенно невозможно. Ветер уносил в сторону все слова и были слышны только отдельные возгласы, слабые и неуверенные. Проговорив минуты три, оратор вернулся в строй, а на его место вышел другой солдат. Напряжение, вызванное появлением приговоренного, проходило. Ораторы сменялись один за другим. Приговоренный стоял по-прежнему неподвижно. Автоматчики сзади него переминались с ноги на ногу. Вся сцена начинала казаться неестественно обыденной и пошлой, — рядовой, нудный советский митинг. Григорий почти перестал следить за тем, что происходит, но в этот момент из рядов около него вышел солдат, обернулся к строю и заговорил. Это был учитель-естественник, которого, по словам Козлова, должны были направить в офицерскую школу. Речь была бессвязной, патриотически-коммунистической, Григорий смотрел на бледное, невыразительное лицо оратора, на тусклые остановившиеся глаза и думал: это не человек, а футляр от человека. Учитель кончил и поспешно, боясь лишнее мгновение остаться на глазах у своих товарищей, нырнул в строй. Новых ораторов не было. Полуторачасовой митинг кончился. Комиссар вышел вперед и махнул рукой. Офицер, стоявший за приговоренным, поднял наган и до Григория долетел глухой звук выстрела. От автоматов и нагана взвился легкий дымок. Серая шинель, наброшенная на плечи казненного опустилась и тело мешком упало в яму.
Экран был натянут между двух деревьев, прямо среди леса. Тарахтела кинопередвижка. Неясные тени плохо отражались на грязном полотне. Фильм назывался: «Разгром немцев под Москвой». Операторы
