угону населения проводились следующим образом: полицейские батальоны и части вермахта регистрировали эвакуируемых жителей, а потом, собрав в колонны примерно по тысяче человек, гнали в так называемые «приемные лагеря». «Предполагается, что в каждой колонне будет находиться 50 % трудоспособных. Детей от десяти лет и старше считать рабочими».[730] Цитируемый приказ принадлежит командующему группой армий «Север» фельдмаршалу Георгу фон Кюхлеру; однако нет сомнений, что фон Манштейн поступал так же, как его коллега. При этом, как следует из документов штаба 6-й армии, угоняемых женщин, детей и стариков не кормили, оставляли ночевать под открытым небом – словом, обращались с ними так же, как с предназначенными для уничтожения пленными красноармейцами в сорок первом году.[731]
А вот что видели советские войска, наступавшие вслед подразделениям фон Манштейна:
Отбили деревню… Ищем, где набрать воды. Вошли во двор, где заметили колодезный журавль. Резной деревянный колодец… Лежит во дворе расстрелянный хозяин… А возле него сидит его собака. Увидела нас, начала поскуливать. Не сразу до нас дошло, а она нас звала. Повела нас в хату… Пошли за ней. На пороге лежит жена и трое деток… Собака села возле них и плачет. По-настоящему плачет. По- человечески….[732]
13-го ночью взяли село и наутро увидели, что они там натворили: мирных жителей расстреляли, раненых сожгли, хаты набиты трупами детей, стариков.[733]
Это напоминало картины ада, неожиданно воплотившегося на земле. Там, где раньше были цветущие села, – теперь остались лишь пепелища, руины с трупами невинных людей.
О том, что здесь была деревня, напоминают только стоящие как памятники над могилами – холмами куч головешек большие полуразрушенные и закопченные дымом глинобитные печи с широко разинутыми ртами и квадратными глазницами… Вокруг печек кое-где валяются искореженные в огне пожарища самодельные железные кровати с ажурными искривленными спинками. Там же валяются большие и маленькие чугунные и глиняные горшки. А на боках и спереди печек сквозь копоть просматриваются наивные и забавные рисунки, написанные химическими чернилами: «Корзинки подсолнухов», «Парубок со своей дивчиной», «Котята с мячом», «Петухи-драчуны» и «Хохлатки с цыплятками»… Мы медленно продвигаемся вдоль улицы.
В центре деревни, как и в любой, стоит журавель с высоко поднятым пустым деревянным ведром. Мы поспешили к колодцу с надеждой глотнуть свежей и прохладной воды… Опускаем деревянную бадью вниз. Бадья ударяется о что-то непонятное, но не о водную поверхность, словно колодец высох. Вытаскиваем бадейку и видим на ней кровь… Все ясно, в колодец немцы сбросили трупы…
Неподалеку от колодца опять видны трупы совершенно обнаженных женщин и даже малолетних девочек. Мы накрыли их своими плащ-палатками и пошли, совершенно подавленные, дальше…
В одной из печек я увидел крупного и слегка опаленного серого кота. Он лежит на животе в классической позе, подобрав под себя лапы и положив рядом пушистый хвост. Его печальный взгляд совершенно безразличен ко всему окружающему миру.
Кот не обращает на меня никакого внимания и не собирается удирать. У меня возникло сомнение: «А живой ли он?» И вдруг вижу, как у него из глаз текут слезы. Значит, живой… Мне очень хотелось погладить этого кота, но я не посмел, так как не заслужил этого…
В конце пепелища мы увидели почти призрачную женскую фигуру, которая в дыму внезапно появляется и также исчезает. Она, видимо, давно тут нас поджидает на краю дороги. Подходим к ней вплотную и останавливаемся… Женщина хоть до крайности истощена, но стоит прямо. Ее пепельно-седые, густые и волнистые волосы, до пояса, говорят о том, что она еще молода. Ее голова и лицо – пергаментная кожа, натянутая на череп. Заостренный и тонкий нос-клюв и глубоко запавшие глаза, бессильно опущенные костлявые руки и ноги-спички наводят на мысль, что перед нами человек, вышедший нам навстречу с того света. Мы боимся спрашивать ее о чем-либо потому, что в ней еле-еле теплится жизнь. Один из пожилых пехотинцев, у которого сохранилась еще вода, наливает в стаканчик и подает ей. Она взяла стаканчик в свои тонкие и дрожащие пальцы и медленно с наслаждением выпила. Затем вернула пустой стаканчик, произнося по слогам: «Спа-си-бо-чки, но вы запоздали». Выговорив эти слова, она свалилась на руки пехотинца, который стоял ближе всех возле нее. Ее голова отвисла назад с открытыми глазами, а руки свесились как пустые рукава. Мы поняли, что она мертва…
Наконец мы оказались на окраине деревни и подумали, что все уже позади. Но самое страшное мы увидели только тут. Вот они – все жители от мала до велика лежат рядом с дорогой. Пехотинцы, обнажив свои головы, медленно двигаются мимо нескольких сотен расстрелянных женщин, стариков, детей. Нам тяжело и стыдно. Я плачу навзрыд, задыхаясь от злости и ярости.[734]
На этой злости, на ненависти к убийцам, советские войска в начале октября сорок третьего с ходу форсировали Днепр, объявленный немецким командованием «зимним оборонительным рубежом». Потом пленные немецкие офицеры жаловались: русские переправлялись «не по правилам». На плотах, сделанных из бочек, на рыбацких лодках, на бревнах, на воротах изб плыли через широкую реку советские солдаты; и когда немцы опомнились, передовые части уже твердо стояли на правобережье. Освободителей ждала столица Украины – прекрасный Киев.
…Фельдмаршал Эрих фон Манштейн в конце войны будет арестован англичанами. Военный трибунал приговорит его к восемнадцати годам тюрьмы – недопустимо мало, если учитывать количество уничтоженных под руководством фельдмаршала мирных граждан. Но и те фон Манштейн не отбудет полностью; через два с половиной года его освободят «по состоянию здоровья». На свободе фон Манштейн немедленно обретет богатырское здоровье и проживет еще двадцать один год. Когда западные союзники создадут ФРГ, одним из консультантов при создании новой западногерманской армии – бундесвера – станет гитлеровский фельдмаршал. В конце концов, он был не только палачом, но и лучшим германским военачальником Второй мировой.[735]
Ранней осенью сорок третьего над все еще удерживаемым немцами Киевом стоял черный, пахнущий человечиной дым. В Бабьем Яру, где лежали сотни тысяч убитых советских граждан, горели костры, на которых сжигали трупы. Эсэсовцы уничтожали следы своих преступлений.
Штандартенфюрер Пауль Блобель в сорок первом командовал солдатами, осуществлявшими убийства киевских евреев. Спустя два года он снова появился в городе – на сей раз как командующий зондеркоманды 1005. Рейхсфюрер СС был предусмотрительнее генералов вермахта, заваливавших пути отступления убитыми женщинами и детьми. Гиммлер не хотел, чтобы совершенные СС преступления стали известными; для уничтожения следов он создал зондеркоманду Блобеля. «Блобель имел задание найти все массовые захоронения на Востоке, организовать их вскрытие, сжигание трупов и уничтожение следов, – вспоминал оберштурмбаннфюрер Адольф Эйхман. – С этой целью он и двигался перед постепенно отступающим на запад фронтом и делал свое дело».[736]
В зондеркоманде 1005 было с полдюжины эсэсовцев, они лишь надзирали за работами. Всю грязную работу должны были выполнять заключенные концлагерей, охраняла их местная вспомогательная полиция. По завершении работ полицейские расстреливали заключенных; после этого эсэсовцы уничтожали самих полицейских.[737]
Штурмбаннфюрер Авенир Беннигсен столкнулся с командой Бломбеля весной 1944 года под Новгородом-Волынским. Под городом было место массового уничтожения евреев; именно его приехали уничтожать эсэсовцы.
Зимой трупы не разлагались. Когда вскрыли могилы, только-только началось разложение. И вот могила, в которой несколько тысяч женщин. Только женщины, женский транспорт, видимо, был. Когда землю вскрыли, пар оттуда пошел. И вот эта сволочь стоит и изволит шутить: «Какие горячие!» А перед нами лежит девчоночка лет 17–18… изумительной красоты, ну, гнить еще не начала, но пар идет. «Какие горячие, если бы знал, я бы на несколько дней продлил ее жизнь».
От этих слов советского разведчика – а именно им был Беннигсен – просто затрясло. Это чувство он не забыл даже много лет спустя: «Понимаете, что я в этот момент чувствовал! Я близок был к провалу. Если бы