«Бог указует перстом, кому быть президентом, ибо нет власти не от бога».
«Человек, читающий мысли — гордость Бататы».
Таковы были, заголовки лабарданских газет, вышедших на другой день после поимки «вервольфа». Во всех газетах на первой странице красовались мои портреты, на которых я был так же похож на себя, как суслик на гиппопотама. Причем печатные органы «независимых патриотов», сообщая о том, что я спас «Королеву Атланты», умалчивали, естественно, о спасении драгоценной для отечества жизни Агамемнона Скарпия. «Королева Атланты» ушла продолжать свой рейс без меня. Меня измучили репортеры. Я должен был отвечать им, какие мои любимые цвета галстуков и какие я предпочитаю носки и нижнее белье. Еще вчера никому неизвестный, сегодня я стал знаменитостью.
Портные добивались чести сшить мне костюм — совершенно бесплатно. Сапожные фирмы присылали десятки пар ботинок на выбор. Меня завалили зубной пастой «Эмаль богов», перчатками «Змеиная кожа» и галстуками «Провидец». Я жил в лучшей гостинице Лабардана, в таких же апартаментах, какие рядом co мной занимал Агамемнон Скарпия. Меня угощали коктейлем «Выпей — и станешь читать чужие мысли», глотнув которого, я чуть не задохся. Я получил предложение от «Батата-студии» сниматься в фантастическом фильме и от директора цирка «Олимпик» — выступать в цирке. Издательство «Книга должна быть глупой» предложило мне написать мои мемуары. Тысячи девушек Бататы присылали мне предложения прийти и немедля взять их в жены. Шестидесятилетняя миллионерша предлагала мне стать ее домашним пророком. Мне пожимали руки незнакомые люди, благодарившие за спасение «несравненного Агамемнона». Некто в коричневом костюме, встретившийся в гостиничном вестибюле, сказал:
— Какого черта вы сунулись спасать этого бандита!? Пусть бы пекся уже в преисподней.
Я получил письмо от «корпорации вервольфов», обещавших вздернуть меня на первом суку или посадить вместо кола на кактус. Само собой разумеется, обратного адреса «вервольфы» не сообщили.
Ли телеграммой в двести пятьдесят слов умоляла простить ее — и вернуться. «С Дроком все кончено, он законченный идиот», — сообщала она.
Отвергнув все предложения, кроме «Олимпика», я стал выступать в цирке. Мне хотелось заняться, таким образом, тренировкой своих способностей и иметь честный заработок. Я попал в руки к режиссеру Дьюбью, который был приглашен дирекцией, чтобы подготовить меня к цирковой карьере. Он, в один день, получив пятьсот лавров, научил меня театрально раскланиваться, прикладывать руку ко лбу и мучительно думать, прежде, чем прочитать чью-нибудь мысль и дрожать, словно в лихорадке перед тем, как произнести вслух то, что другой носит в голове. Он утверждал, что это «нужно для эффекта» и без всех этих трюков я не буду иметь никакого успеха. В первый же день, когда афиши известили о новом «гвозде программы» выступлениях «прозорливца» — цирк ломился от зрителей. Лабардан неистово раскупал билеты. Я выступал сразу после ста сорока балерин, исполнявших «Змеиную ночь в пустыне». На мне был надет фантастический костюм, долженствовавший, по мнению дирекции и художника, изображать костюм матроса бататского флота. Синий берет с шелковым красным помпоном увенчивал мою голову. Оркестр, отыграв туш, переходил на восточную мелодию. Шталмейстер представлял меня публике. Гром аплодисментов покрывал его слова. Публика бешено орала: «Браво, прозорливец!» Эта сумасшедшая обстановка, ослепительный свет и музыка мне мешали сосредоточиться. Шталмейстер убедительно просил соблюдать тишину. Он вызывал желающего выйти на арену.
Первым моим клиентом оказался огромный рыжий детина в помятой фетровой шляпе, надетой набекрень и в широких, по щиколотку, штанах. У него были красные руки мясника, с обкусанными ногтями. Он был явно нетрезв и от него несло перегаром.
— А ну-ка, прозорливец, о чем я думаю? — спросил он меня, чуть пошатываясь. Я разозлился. В его голове, похожей на чурбан, не могло быть никаких других мыслей, кроме мысли о выпивке. Я забыл о советах своего режиссера.
— Чего я сейчас хочу? — повторил детина, икнув.
— Выпить, — ответил я.
— Ох, здорово! В самую точку! — пробасил пораженный детина.
Гром аплодисментов был мне наградой. У всех остальных, выходивших ко мне на арену, были мысли какие-то идиотские. Под хохот всего цирка я отвечал одному, что он боится, что ему попадет от жены, другому, что он беспокоится, как бы не увели его авто, оставшееся у входа, третьему, что он хочет познакомиться с выступавшей до меня балериной.
Все были в восторге, и я, упоенный успехом, уже начинал дрожать словно в лихорадке, как меня учил режиссер, и шталмейстер предлагал уважаемой публике испытать прозорливца. И я подходил к задумавшему, хватал его за руку, он трясся вместе со мной и вытряхивал из себя свои мысли, словно шоколадки из автомата. Публика не обладала фантазией, и все задумывали одно и то же — пусть прозорливец пойдет к его приятелю в пятом ряду и, достав у того из бокового кармана бумажник, вынет лавр и принесет задумавшему.
Все, кроме меня, рычали от удовольствия.
Я возвращался в свою уборную злой и вспотевший и проклинал тот час, когда согласился на предложение дирекции. И лишь многочисленные лавры, сыпавшиеся мне ежевечерне в карманы, вознаграждали меня и заставляли продолжать эту гнусную комедию.
Бывали и неприятности. Если в один вечер к моим ногам летели мандарины и бананы, то в другой — в меня сыпались вонючие тухлые яйца и прогнивший сладкий батат. Ибо в этот вечер переполняли цирк противники Агамемнона Скарпия, вымещавшие на мне свою ненависть к кандидату в президенты от «сторонников демократии».
И я начал понимать, что предвыборная кампания разгорается не на шутку и начинает медленно, но верно втягивать меня в свою орбиту.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Сэйни
Заканчивалась первая неделя моих цирковых упражнений. Я жил словно в угаре, окруженный незнакомыми мне шумливыми развязными людьми в фетровых шляпах, пожимавшими мне руки, предлагавшими дружбу и выпивку. Меня начинала тяготить эта непривычная жизнь и, честное слово, я бы предпочел очутиться вместо апартамента с медвежьими шкурами на полу и столиками с заказанным ужином, поднимающимися из гостиничной кухни прямо в апартамент на лифте — у старухи Макбот, так жестоко со мной обошедшейся. Мне осточертел ананасовый сок, о котором я так мечтал в свое время — теперь я пил его в изобилии.
Газеты буйствовали, одни — называя бандитом, взломщиком несгораемых касс и растлителем малолетних Агамемнона Скарпия, другие — награждая еще более нелестными эпитетами его противника — Герта Гессарта.
Каждый день в Лабардане происходили предвыборные собрания обеих партий, на которых разыгрывались такие побоища, каких не видывал еще ни один матч бокса.
Выступая вечером в цирке, я заметил среди множества ежедневно сменявшихся лиц два лица, бывавших каждый вечер, но ни разу не задавших мне ни одного вопроса. Один был мрачный человек в черном, опиравшийся острым подбородком на палку с серебряным набалдашником, а другая… на другой я часто останавливал взгляд и всегда встречал ответный взгляд синих глаз. Это была девушка, юная и прелестная, очень похожая на падчерицу Гро Фриша — Лесс. Положив ногу на ногу, обутые в крохотные синие туфельки, она не сводила с меня глаз. И странное дело — в ее присутствии мне становилось неловко использовать все те театральные штучки, которые придумал для меня Дьюбью, и я, игнорируя сердитые взгляды директора, стоявшего у черного занавеса, переставал трястись, прикладывать руку ко лбу и выкидывать все эти надоевшие мне фокусы. Я мечтал, чтобы мне удалось прочесть необыкновенную мысль, которая поразит незнакомку. К сожалению, все мысли моих клиентов были пошлы и плоски, как асфальт на
