президент Бататы, для меня был весь раскрыт, как взрезанная дыня. И если Скарпия был негодяй, то этот оказывался негодяем в кубе.
— Я скажу вам, о чем сейчас думает Герт Гессарт, — сказал я среди мертвой тишины. — Он думает, что убедил вас и что вы все — болваны. («Позор!», «Нет, дайте слушать! Пусть говорит!»). Он думает, что сжигая кофе и топя бататы, он заработал два миллиона лавров. Он и дальше собирается продолжать в том же духе, хотя и врет вам насчет расцвета, изобилия и кролика в каждом доме… Он собирается вас задушить налогами на военные нужды («Долой!», «Пусть говорит!», «Валяй, провидец!»), потому что он извлечет выгоду и от вооружений («Все!», «Хватит!», «Ясно! К черту Гессарта! Да здравствуют сторонники демократии!», «К черту! К дьяволу! С трибуны! Ура провидцу! Прозорливец, браво! Скарпия, говори!»).
Герт Гессарт сошел со сцены бледный, с трясущимися от злобы синими губами. Агамемнону Скарпия дали слово. Этот врал так, что и ребенок бы понял, что он врет напропалую. Но Герт Гессарт был провален, а Скарпия на этот раз поверили. Этого-то он и добивался, захватив меня с собою.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Со мною жестоко расплачиваются
В тот вечер цирк был переполнен. Директор, зайдя ко мне в уборную, не удержался, чтобы не похвастать, что перекупщики продавали даже места на галерке по ста лавров. Вечерние газеты брались нарасхват, все они сообщали о провале Герта Гессарта в Лабардане и о выступлении на митинге прозорливца.
Когда я вышел на арену, я увидел, что Сэйни сидит на первом ряду, слева от входа и улыбается мне. Но публика, встречавшая меня всегда аплодисментами, на этот раз почему-то молчала. Это молчание было гнетущим и ничего хорошего не предвещало. В воздухе что-то носилось. Заговор? Да, очевидно, заговор против меня. Сердце мое мучительно сжалось.
Наверное, я был жалок в своем смехотворном костюме с красным помпоном на берете. Безжалостно светили огромные прожектора. Все лица казались мне синими, как у мертвецов. Шталмейстр произнес обычную фразу, приглашая желающих испытать прозорливца. Поднялся всегда сидевший в первом ряду человек в черном и медленно, словно неумолимый рок, шел ко мне по песку арены.
— О чем я сейчас думаю? — спросил он.
Я сказал ему, о чем он думает, и был убежден, что сказал совершенно правильно.
— Вы лжете, — ответил человек в черном. — Вы шарлатан, а не прозорливец.
И он пошел на свое место. Шталмейстер растерянно попросил кого-нибудь выйти повторить опыт. Возле черной занавеси я увидел побледневшее лицо директора цирка. Один за другим выходили люди — самые различные люди, тонкие и толстые, маленькие и высокие, даже один горбун — и все говорили одно и тоже:
— Вы лжете! Вы шарлатан, а не прозорливец.
И вдруг по всему цирку забушевала буря. Все орали, вскакивали с мест, швырялись тухлой бататой и кокосовыми орехами.
— Долой! Достаточно! С арены! Долой! — орали в сто, в тысячу глоток со всех скамей. Я успел увидеть лицо Сэйни, испуганное и возмущенное, выпачканные пудрой лица клоунов, в испуге смотревших на скандал из-за черной занавеси, слышал как будто щелкнул бич в руке шталмейстера, подстегивающего лошадей, почувствовал резкий удар в плечо, зашатался и ткнулся лицом в песок арены, пахнущий лошадиным пометом.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Бежать! Бежать!
Я очнулся в гостинице, на своей постели, в полусумраке угасавшего дня, и первое, что увидел — это склонившееся надо мною личико Сэйни.
— Сэйни, — прошептал я.
— Вы очнулись, Фрей?
Я хотел обнять ее, но не мог поднять руки, тяжелой, как свинец.
— Не надо, Фрей. Я сама.
Она наклонилась и поцеловала меня в губы. Губы у нее были влажные и горячие.
— Они подстрелили вас, — сказала она. — К счастью, они вас только ранили в руку, и врач говорит, что вы скоро оправитесь. Вы спали двое суток, Фрей.
Она села рядом и положила руку мне на лоб. Рука ее была удивительно прохладна.
— Вы… давно здесь, Сэйни?
— С того злосчастного вечера. Ведь я люблю вас, — сказала она просто. — Хотя я ничего не знаю о вас. Нет, нет, не говорите, вам вредно говорить.
Но я не мог не говорить. Я не мог не рассказать ей о всей своей жизни.
— Теперь я еще больше люблю вас, — сказала Сэйни, когда я закончил рассказ. — Я полюбила вас… тебя даже в твоем шутовском наряде. Почему? Я сама не знаю. Но ты ведь тоже ничего не знаешь обо мне.
Ее повесть была проста и прозрачна. Отец-моряк погиб в море. Воспитала тетка. Училась в школе. Сейчас работает на заводе ананасового сока «Нектар Гро Фриша».
— Это самый большой обман, который я когда-либо видела, сказала она. — Гро Фриш зарабатывает на нем миллионы, а девушки, работающие у него, умирают с голоду. Если они пытаются пить ананасовый сок, их выгоняют с завода. Я истратила свои последние деньги, чтобы видеть тебя каждый вечер. И меня наверное уводят, потому, что я два дня не была на заводе.
Мы проговорили до ночи, пока я не заснул.
— Меня уволили, — сказала Сэйни на другой день. — Они выдали мне волчий билет. Мне ничего не остается, как…
— Уехать, — сказал я. — У меня ведь достаточно лавров. Мы сядем на ближайший пароход и покинем Батату.
— Ну, зачем тебе я? — сказала Сэйни. — Тебе необходимо уехать, тебе нельзя здесь больше оставаться, уезжай один и как можно скорее.
— Ни за что! — воскликнул я. — Как только я встану, мы уедем вместе. Мы будем работать и будем счастливы!
— Милый, — сказала она.
— Жена моя, — ответил я.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Задержан!
В тот день, когда все было готово к отъезду, когда я договорился с капитаном «Ахиллеса», что мы заберемся с вечера на судно, уходящее из Лабардана на рассвете в сторону Кофейной республики, и в самом радужном настроении вернулся в гостиницу, меня ожидал новый сюрприз.
Человек в черном, всегда сидевший в цирке на одном и том же месте, в первом ряду, и в злополучный вечер первый сказавший мне: «Вы не прозорливец, вы — шарлатан, вы лжете», — ожидал меня в номере.
— Ну-с, господин прозорливец, — сказал он, приподнимаясь с глубокого кресла, — вы сейчас последуете за мной.
