завизжала. Ответа не последовало.
Зачем ему понадобилось фотографировать ее без футболки? Очевидно, чтобы усилить впечатление от снимка. Отец, наверное, уже получил его. Интересно, какой будет его реакция?
Разыскивает ли ее полиция, спрашивала себя Иден, появились ли сообщения о ее пропаже в газетах, на телевидении? Или все держится в секрете, и о случившемся известно только узкому кругу людей? Она пыталась угадать, какую сумму он запросит за ее освобождение. Пятьдесят тысяч? Нет, это слишком мало. За такие деньги и рисковать не стоит. Скорее всего, раза в два больше. Может, даже тысяч двести пятьдесят.
Папашу как пить дать удар хватит. Что ж, раз в жизни может и пострадать за нее.
«Как оценить человеческую жизнь?» – в полузабытьи размышляла Иден. Вот она, например, стоит миллион «зеленых»? А на сколько потянет вьетнамская девочка из сожженной деревни? А американский президент? А приговоренный к смерти убийца? Они что, каждый стоит по-разному? Или, может быть, у них у всех одна и та же цена? Или они вообще ничего не стоят?
Прежде ей не часто приходилось испытывать состояние ломки, и неприятные ощущения редко переходили за рамки некоторого дискомфорта, так как у нее всегда были деньги, чтобы купить себе столько героина, сколько она хотела. Прямо-таки рай для наркомана! И в результате этого ее пристрастие могло разрастаться безгранично, подобно уродливому растению, чьи гигантские, буйные побеги требовали постоянной обильной подпитки.
Вскоре она убедилась, что ее восприимчивость к наркотикам тоже не имела границ. Чем больше она их потребляла, тем больше ей требовалось, и в конце концов она дошла до такой стадии, когда передозировка стала для нее почти невозможной.
Все прочее теперь утратило значение, а ее жизнь постепенно превратилась в прах, в то время как героин сделался ее богом и полностью завладел ее душой.
До смерти напуганная, с повязкой на глазах, лежа в пикапе, она тогда еще не задумывалась, какие мучения ей предстоит вынести в связи с отлучением от наркотиков. Она поймет это значительно позже. Только по прошествии двадцати четырех часов Иден узнала, что такое настоящая ломка.
Она началась, как всегда, с ощущения впивающихся сзади в шею когтей. Однако очень скоро это ощущение разрослось по всему телу. Но подлинное страдание приносила не боль, хотя и она была невыносимой, а иллюзия погружения в чудовищные водовороты, из которых, казалось, невозможно было выбраться. Это были водовороты отчаяния. Будто кто-то силой затягивал ее под воду и держал там до тех пор, пока она не начинала задыхаться, заставляя все ее тело бешено колотиться и извиваться в агонии.
В это кошмарное состояние Иден впадала три-четыре раза в день. Все начиналось с того, что у основания черепа словно образовывался тугой узел, невыносимо сжимавший ее сознание. Ее охватывало чувство близкого безумия, отчаяния, непоправимой беды. Потребность в героине становилась беспредельной. Она буквально чувствовала его запах, ощущала вкус, слышала, как он звенит в ее крови… но мозг так и не получал его.
Она вспоминала, как вводила себе гигантские дозы и возносилась в небеса на крыльях волшебного кайфа. Следы от уколов начинали жечь и чесаться. Вновь оживало ощущение пронзающей кожу иглы. Затем эта игла задевала и царапала натянутые как струны нервы, и они выли, и визжали, и рвались, а она проникала все глубже и глубже, пока не вонзалась в кость.
И тогда на нее начинали надвигаться стены, все сильнее и сильнее сжимая и без того крохотное пространство каморки. Иден казалось, что эти стены были лишь пыточными инструментами какой-то дьявольской машины и что в конце концов они обязательно сомкнутся и раздавят ее.
Она смотрела, как медленно опускается потолок, и жизненные силы покидали ее, но сердце пускалось в бешеный галоп, а мозг взвывал, словно двигатель автомобиля с неисправным сцеплением. Все тело покрывалось отвратительной гусиной кожей. Сведенные судорогой пальцы становились похожими на когти. Позвоночник выгибался дугой. И, уставясь обезумевшими глазами на надвигающиеся на нее стены и потолок, Иден начинала пронзительно визжать.
И минуты превращались в часы.
Сначала стены полностью смыкались над ней и ее окутывала тьма. Затем мир переставал существовать. Она становилась пленницей узкого тоннеля своего сознания, мучительно пытаясь протиснуться вперед. Но стены продолжали сжиматься, и она уже почти не могла дышать, и, полностью парализованная, лежала, словно погребенная в могиле, пока стены не начинали медленно отступать, позволяя ей дюйм за дюймом, корчась и извиваясь, продвигаться вдоль ствола тесного тоннеля.
Мрак потихоньку наполнялся светом, приступ клаустрофобии постепенно ослабевал, и она проваливалась в тяжелый, беспокойный сон.
То, что Иден была прикована к кровати, еще более усугубляло ее страдания. Придя в себя, она нередко обнаруживала болезненные ссадины и синяки на запястьях.
По сравнению со всеми этими мучениями ее кашель и рвота, боли в спине и ногах, лихорадка и холодный пот были не хуже, чем приступы скарлатины, которой она болела в детстве.
Несколько раз Иден почти готова была признаться ему в причине своего состояния. В самом начале она рассудила, что, если он является членом банды профессионалов, он мог бы достать ей необходимые лекарства. Или что-нибудь еще, скажем, морфий. Но теперь она уже больше так не думала. Теперь она точно знала, что он не был членом банды. Он был один. Да еще дилетант. Сумасшедший дилетант. Сам с собой разговаривал, даже спорил с. невидимыми собеседниками. Он был неуравновешенным. Опасным.
И она решила скрыть свое пристрастие к наркотикам, сказав, что у нее просто жар.
Тогда он принес ей антибиотики – это было почти забавно – и до сих пор заставлял ее принимать их, хотя от этих проклятых таблеток она только чувствовала себя еще хуже. Вот болеутоляющие лекарства действительно помогали, но он выдавал ей их катастрофически малыми дозами. Она умоляла его принести кодеин, а он вместо этого притащил аспирин.
Позже Иден стала преследовать одна зловещая мысль: поскольку этот человек работал в одиночку, ему было гораздо проще убить ее, чем затевать всю эту возню, чтобы сохранить ей жизнь и в конце концов отпустить.
Джоул Леннокс вышел на крыльцо.
В десять часов утра уже было невыносимо жарко.
Внизу, в долине, температура сегодня, наверное, поднимется градусов до 105,[1] а на солнце – так и до 130.
Но он привык к такому климату. Даже не привык, а любил его. Он любил жару и уединенность пустыни, ее непорочность и чистоту. Любил свое парящее над Тусоном жилище. Здесь были его дом, его сад, его пристанище. Его славная крепость.
Джоул подумал о девушке, запертой в прохладном мраке подвала. Если бы он решил вытащить ее сюда, она бы, наверное, не выдержала такого пекла со своей болезненно бледной кожей и огромными, отвыкшими от дневного света глазами. Она была созданием тьмы.
Джоул облокотился на деревянные перила. Когда он похитил эту девчонку, на него нахлынул целый сонм чувств, казалось, давно умерших в нем: восторга, свершающегося возмездия, близкой расплаты за пережитые им унижения. И вот теперь из-за ее болезни все могло пойти насмарку.
Необходимо было срочно выправить ситуацию.
Он внимательнейшим образом следил за калифорнийской прессой. На то, что Мерседес или Доминик ван Бюрен обратились в полицию, нигде не было и намека.
Это радовало, хотя Джоул не слишком опасался полиции: невозможно было даже представить, что следы девушки могли привести в его уединенный дом, стоящий в пустыне за сотни миль от Лос-Анджелеса. Почти ничто не связывало его с этим преступлением. Однако огласка и широкое полицейское расследование несколько затруднили бы выполнение задуманного плана, и он очень надеялся, что родители Иден будут продолжать хранить молчание.
Разумеется, вполне вероятно, что в Лос-Анджелесе на местном, так сказать, уровне уже начались какие-то поиски пропавшей девушки. Но это его не трогало. Иден ван Бюрен окажется всего лишь одной из десятков девушек, исчезнувших в Лос-Анджелесе за это лето.
