«Да, Лаки, задница моя окаменела, спина не гнется, ноги ноют, я хочу ссать, а за глоток воды готов убить».
Вслух же он сказал:
— Почему вы думаете, что разговоры чему-нибудь помогут? Совершенно очевидно, что общего у нас с вами ничего нет. Комфорта здесь для меня недостаточно, и я не испытываю ни малейшей нужды во всяких дурацких беседах.
— Огромное спасибо! Но, знаете ли, сэр, спорить можно только вдвоем.
— Именно поэтому я и молчал.
— Я вам не нравлюсь?
— Послушайте, леди, ведь я вас даже не знаю, и не думаю, что захочу знать.
— Почему?
— Опять все сначала. Лаки зевнула.
— Но ты же знаешь меня.
— Что вы имеете в виду?
— Я-то тебя знаю.
— Каким образом?
Улыбнувшись в темноте, Лаки проговорила с тягучим гарлемским акцентом:
— Я чую, как пахнут твои яйца, самец. Вновь ей удалось смутить его. Вновь наступило молчание.
Лаки наморщила носик. В лифте действительно пахло потом. Их потом. Собственно, не пахло даже, а воняло.
— Простите, — мягко сказала она. — Я просто рехнулась. Сколько мы уже здесь сидим? Он не ответил.
Дарио боялся сделать выдох. Парень стоял где-то совсем рядом, рукой можно дотронуться. Пальцы, стискивавшие нож, стали мокрыми от пота.
Теперь его противник двигался медленно и настороженно, чувствуя, видимо, что жертва уже недалеко. Вопли прекратились, парень только вполголоса ласково призывал:
— Эй, выблядок… членосос… жополиз…
Кэрри вбежала прямо в широко расставленные руки полисмена, грубо схватившего ее.
— Куда торопишься, чернушка?
Кэрри давно уже забыла, когда ее в последний раз так называли. Увидев перед собой его широкое лицо, она отвела назад руку и со всего размаху отвесила полицейскому пощечину.
Тот удивился.
— Ну не сукин ли я сын?!
Вырвавшись, она бросилась прочь. Однако прожитые годы взяли свое, он нагнал ее без труда.
— Ты арестована, сука! — Он щелкнул наручниками. — Оскорбление полицейского при исполнении!
— Вы не поняли, — выдохнула Кэрри. Я — миссис Эллиот Беркли!
— Так что же? А я — Долли Партон. И это вовсе не значит, что я — дерьмо!
Пихая Кэрри в спину, он повел ее к стоявшему у тротуара полицейскому фургону и резким движением руки затолкал внутрь. Фургон был полон причитающих чернокожих, Кэрри не смогла даже присесть. Ее плечи и бедра вжимались в тела других задержанных.
— Какая несправедливость! — застонал рядом с ней очень высокий негр. — Я взял всего пару тапочек! Рядом хватали кроссовки по шестьдесят долларов, а я-то — только тапочки!
Молодая привлекательная пуэрториканка стояла, раскачиваясь, губы ее почти беззвучно повторяли:
— За что? За что?
То же самое хотела бы знать и Кэрри.
Ровно в половине третьего ночи в дверь номера Джино постучали. Проснулся Джино не сразу, не в состоянии понять, где он находится. Бросив взгляд на часы, он влез в свой шелковый халат, сунул в карман пистолет и подошел к двери.
— Кто?
В голове пронеслась мысль: «Какого дьявола я торчу в одиночестве здесь, во вшивой филадельфийской ночлежке?»
Да, вот он и в самом деле вернулся в Америку. А в Америке так, запросто, в свое удовольствие не потрахаешься. Нет, и особенно теперь, когда ты — Джино Сантанджело.
ДЖИНО. 1934
Клементина Дьюк оказалась права. Джино и вправду не пришлось жалеть о том решении, что он принял октябрьским вечером шесть лет назад у ворот дома мистера и миссис Дьюк. Тот момент стал поворотным в его жизни.
Джино лежал на постели в голубой спальне, предназначавшейся гостям дома в Уэстчестерс. Внезапно на него нахлынули воспоминания.
На полной скорости он пригнал машину к больнице, высадил девчонку на ступенях, нажал кнопку звонка и тут асе бросился к машине, исчезнув еще до того, как кто-либо успел задать ему хоть вопрос. Что там было с девчонкой потом — ее собственные проблемы. Неудачников на своем веку Джино повидал немало.
Клементина Дьюк была исполнена самой искренней признательности. В начале следующей недели она пригласила Джино в свой городской особняк, чтобы обсудить случившееся. К ужину, как она сказала. Но с приходом Джино мысль об ужине отошла на второй план.
Тот вечер запомнился Джино навсегда. В доме только они вдвоем — ни слуг, ни сенатора. Горящие свечи, курильницы, дымящиеся благовониями.
На Клементине халат из блестящего белого шелка. Проклятые соски упрямо лезут Джино в глаза. Крепко сжав его руку, Клементина низким голосом проговорила:
— Полагаю, ты знаешь, что мой муж — гомосексуалист.
— Кто?
— Гомосексуалист. То есть мужчина, которого нисколько не возбуждает то, что я закидываю ему ляжки за спину. Наоборот, он любит других мужчин. Ему нравятся их плоские мускулистые ягодицы. Желательно молодые. Желательно черные.
— Ты хочешь сказать, что он педик?
— У тебя отвратительный уличный язык.
— Фью! — Джино присвистнул сквозь стиснутые зубы. — Ты, должно быть, шутишь. Педики не женятся.
— Вот как? Скажи об этом моему мужу. Думаю, он захотел бы поспорить с тобой по этому вопросу.
— Для чего ты мне все это говоришь?
— А как ты сам считаешь? — Ее сузившиеся глаза стали похожи на кошачьи, она взяла его руку и положила себе на грудь.
Иного приглашения Джино не требовалось. В конце концов, под роскошными одеяниями Клементина представляла собой всего-навсего еще одну классическую потаскушку.
Ублажил Джино ее от души, там же, при свете свечей.
Грудь Клементины вздымалась, она шептала сквозь стоны его имя; наконец тело ее расслабилось в оргазме. Улыбнувшись, она удовлетворенно произнесла:
— Я знала, что ты будешь великолепен. Грубоват немного, но это простительно — ты еще так молод.
Джино почувствовал себя оскорбленным. До этого ему еще ни разу не приходилось выслушивать жалобы.
