судорожных объятий, словно потерявшие последние силы противники.
Еще некоторое время спустя Одри шевельнулась, потянулась через него к пачке сигарет на тумбочке у кровати, щелкнула зажигалкой и обернулась к Мартину, выпуская через ноздри две тонкие струйки табачного дыма.
— Папа рассказал мне, что кто-то грозил убить тебя, Мартин, — внезапно сообщила она.
— За каким же чертом он это сделал? — подскочил Мартин.
— Полагаю, он посчитал, что я должна об этом знать. Тебе страшно?
— Страшно? — Он усмехнулся. — Когда такое произошло впервые, я перепугался до смерти. Но потом это случалось столько раз, что я просто перестал обращать внимание. По-моему, если начинаешь задумываться об этом, вот тогда может стать по-настоящему страшно.
— А ты говорил об этом своей… Ракель уже знает?
— Пока нет. Не вижу смысла ее тревожить. Для нее это будет еще одним аргументом в попытках заставить меня бросить политику. — В его голосе невольно прозвучали горькие нотки.
— Но ты ведь сам этого не хочешь?
— Нет. А чем я займусь? Не браться же опять за адвокатскую практику.
— Именно поэтому я и… — Она запнулась и несколько секунд курила в молчании. Потом произнесла вполголоса:
— Милый, я знаю, ты считаешь, что я извожу тебя, но ты все-таки не думаешь о разводе?
А почему бы и не признаться? — пришла Мартину внезапная мысль. Ведь в последнее время он все чаще и чаще задумывался над этим вопросом. И разрыв с Ракель казался неизбежным. Так больше продолжаться не может. Он не был уверен, любит ли он Одри, но по крайней мере они с ней ладят, в постели тоже, и жена для политика из нее выйдет что надо.
«Да и папуля в таком случае еще больше возжелает толкнуть тебя на самый верх, а, Мартин?» — поддразнил его внутренний бесовский голос.
— Да, Одри, я думал об этом, — выпалил он; — Похоже, все идет к тому, только ты не дави на меня.
Мне нужно время.
Она протянула руку и крепко сжала его ладонь.
— Все, малыш, ни слова больше. Обещаю. — Она расплылась в счастливой улыбке. — Теперь, когда я знаю, что ты не исключаешь…
В этот момент зазвонил телефон. Одри повернулась на бок и подняла трубку.
— Алло! Да это… — Она бросила на Мартина изумленный и испуганный взгляд. — Но как… Да, минуточку. — Она прижала телефонную трубку к груди. — Это тот чернома… тот тип, которого зовут Эбоном. Хочет с тобой поговорить.
— Боже праведный, почему же ты не сказала, что меня здесь нет? Ладно, теперь ничего не поделаешь.
Дай-ка. — Она протянула ему трубку. Мартин набрал полную грудь воздуха и проговорил в микрофон:
— Линкольн? Как ты узнал, что я здесь?
— Это мое правило — всегда знать местонахождение некоторых определенных лиц, сенатор, — объяснил ему Эбон. — Ты один из них. И ты меня здорово разозлил, Мартин. Ты привел этого фейновского холуя прямо на мою явку.
— Но я же ни словом не обмолвился ему о том, где ты скрываешься, Линкольн, клянусь! Этот негодяй обнаглел до того, что посмел за мной следить!
— Да знаю я все, знаю. Но ты должен был смотреть, кто у тебя на хвосте. Вполне мог быть легавый.
— Но мне и в голову не приходило, что за мной могут следить!
— Так вот теперь ты на своей шкуре испытай, что это такое. За мной-то слежка идет, похоже, еще с пеленок. — Эбон зло хохотнул. — Ладно, в следующий раз будь осторожнее. Хотя следующего раза у тебя не будет. Я уже переехал, но новый адрес тебе сообщать не собираюсь. А вдруг легавые станут пытать тебя?
— Очень сожалею, что так получилось. Линкольн.
Искренне и глубоко сожалею. Что я могу еще сказать?
— Извинения от синатора Соидийненных Штайтов, ни фига себе! — ерничая в своей манере, восхитился Эбон. — Не ждал, что доживу до такого дня!
Будь здоров, сенатор…
Эбон неожиданно бросил трубку, и Мартин обернулся к Одри:
— Господи Боже ты мой! Интересно, кто еще знает о нас с тобой? Я прямо-таки вижу газетные заголовки: «Сенатора США застукали в любовном гнездышке с видной представительницей высшего общества Нового Орлеана». Мне только этого не хватало!
— Я знаю еще одного, кто знает, Мартин.
Мартин напрягся всем телом.
— И кто же это?
— Папочка мой. Он сам мне признался сегодня за завтраком.
Эбон проводил встречу с лидерами хиппи на заброшенном складе в нескольких кварталах от Международного торгового центра. В нескольких ярдах от задней двери лениво несла свои мутные грязные воды Миссисипи.
Если, конечно, к ним применимо слово «лидер», думал Эбон, разглядывая сидящую перед ним компанию. Их было четверо, и видок у них был тот еще.
Длинные волосы, чахлые бороденки у двоих, у третьего висячие усы, как у предводителя мексиканских крестьян Панчо Вильи, и настоящая окладистая борода у четвертого, которая придавала ему некоторое сходство с Иисусом Христом. Весьма пестрой была и их одежда: заношенные выцветшие джинсы в живописных заплатах, рабочие комбинезоны, сапоги и матерчатые тапочки, а один, тот самый бородатый Иисус, заявился вообще босиком. Все четверо щеголяли замызганными рюкзаками. Воняли они неимоверно — тошнотворный приторный запах немытых тел и самой дешевой низкопробной марихуаны. Эбон не стал утруждать себя попытками разобраться, кого из них как зовут.
Молодых белых революционеров Эбон едва терпел и относился к ним с величайшим презрением. Он считал их пропащими выродками и наркоманами. Ведь это как нужно не уважать самого себя, чтобы напрочь забыть о чистоплотности, да и ленивы они, по его мнению, были настолько, что не желали даже почесаться, когда их грызли ползающие по ним вши.
Он готов был согласиться, что хиппи в свое время помогли делу чернокожего братства, иногда сами того не подозревая, иногда сознательно, когда в шестидесятые годы по Югу прокатились марши за гражданские права.
Однако, с точки зрения Эбона, время революционных хиппи прошло. Уж слишком долго они маршировали под набившими оскомину лозунгами вроде «Долой истеблишмент!» и «Долой свиней толстопузых!». Так долго, что надоели всем до тошнотиков.
Вопят «Долой конформизм!» во всю силу своих отравленных наркотой легких. А сами и есть конформисты — что в нарядах своих дурацких, что в своих лозунгах: вылитые роботы на несгибающихся ногах.
Да посмотреть хотя бы на этих четверых…
Тем не, менее Эбон без колебаний использовал хиппи, когда это было на пользу Лиге. Не допустить их шествия во время парада Рекса и было на пользу Лиге. Если хиппи выйдут завтра на улицы, это отвлечет какую-то часть внимания, пусть даже небольшую, от намеченной Лигой лежачей демонстрации.
Эбон намеренно не сел, по обеим сторонам его высились Эмбер и Грин. Жестом он пригласил четверку присесть на расставленные перед ним ящики.
Это давало ему выгодную позицию: смотреть на них сверху вниз и чувствовать себя полным хозяином положения.
— Мы с вами все революционеры, восстающие против существующего положения дел, — вкрадчиво начал он.
