неужели и это за них решать придется? Передерутся, вздохнул старик, Господи, конечно же передерутся… И во всем обвинят его. Старик знал – многие считали, что он жену и сына, и сноху заодно, свел в могилу своими капризами, обедами в ресторанах, преферансом и железным здоровьем. Несправедливо! Что они, не знают, как он работал? Над чем он работал? В какие годы он работал?! Да он неделями дома не бывал, спал в лаборатории! Да ему как воздух нужен был ресторан, шум, оркестр – это его отдых и разрядка, и зарядка на будущую работу, да, представьте себе, одни рыбу удят, другие на велосипеде гоняют, а он, уж извините, в ресторане обедает! Уж извините, с шампанским! Уж извините, в обществе милых дам! И вообще, в конце концов, разве он обязан давать отчет?! И насчет преферанса тоже – это, если угодно, были неофициальные совещания. Многие серьезнейшие вещи вот так за пулечкой обсуждались… Ну, хорошо, хорошо, возможно, он вправду был тяжел, требователен, даже капризен – но ведь работал-то он для них, ради своей семьи! Да он, ученик фон Штауфенберга, вполне ног быть тихим университетским профессором, тихо двигать теорию, и ему бы хватило и денег, и славы. Но у него же была красавица жена! У них же сразу родился сын! И все его труды и достижения, все чины и звания, ордена и премии – это же все для них, только для них… А потом выясняется, что он самодур, эгоист и всех в могилу свел.
Старик вдруг снова вспомнил про Таню Садовскую – и снова почувствовал, что умирает от любви к ней, как тогда, на дачной аллейке. Господи, ну почему все так получилось? Если бы он женился на Тане, он бы не стал сводить ее в могилу ресторанами, изменами и скандалами. Он бы любил ее, лелеял и берег, и сын бы у них получился хороший, сильный и умный, уважающий отца и вместе с тем самостоятельный человек. И внуки были бы здоровые и веселые, не то что эти кисляи. Господи, как все неправильно получилось, какая ужасная ошибка, вся жизнь – одна ошибка, и ничего нельзя исправить. Но почему?! За что?!
Старик медленно перевернулся на бок и зло всмотрелся в портрет жены, висящий против окна. Этот портрет написал в двадцать восьмом году в Париже знаменитый русско-французский художник Саул Фишман. Надменная дама в золотых очках на точеном носу. И старик вспомнил, что его супруга Татьяна Анатольевна и есть та самая приснившаяся ему Таня Садовская из дачного места Каменки.
Но почему нельзя прожить жизнь сначала начерно, приблизительно, приспосабливаясь и примеряясь, а уж потом, поумнев и поняв что к чему, прожить ее по-настоящему, достойно, красиво и весело? Но если так нельзя, то почему нельзя хотя бы в последние годы, в последние дни исправить все ошибки, попросить прощения, обласкать, полюбить снова? Нельзя, нельзя, потому что нет уж никого, в отчаянии думал старик. Хотя бы рассказать – и этого нельзя, потому что не поверят, смеяться будут. Ничего нельзя… Но почему так? Как это несправедливо, глупо, нелогично – значит, новые люди тоже будут мучиться и тосковать, а перед смертью поймут, где и как ошибались, но ничего не смогут поделать, даже предупредить других – и то не сумеют.
Он снова перевернулся на спину, посмотрел сквозь стеклянную дверь. Внучка все еще говорила по телефону. Вот она взяла сигареты, нашарила спичечный коробок, закурила, прижав трубку плечом к уху. Закашлялась, прикрыв трубку ладонью. Какая некрасивая, сочувственно подумал старик. Впалая грудь, тяжелые ноги, непородистая какая-то. В кого? Уж не в деда с бабкой, наверное… Но все равно ее было жалко, почти до слез, старик и не думал, что он может так жалеть совсем чужую некрасивую женщину, но ему очень захотелось подойти к ней, сказать что-нибудь ласковое, погладить по голове. Он с трудом сбросил плед, вцепился в обшитую кожей пуговицу на диванной спинке – больше ухватиться было не за что, – поднялся, спустил с дивана ноги и стал нашаривать тапочки.
Внучка обернулась на шорох и уронила телефонную трубку.
Старик увидел, что она смотрит на него, странно меняясь в лице, и тут только он понял, что все его разговоры про то, кто в гостях, а кто дома, – все это ерунда и дурацкое ломанье, здесь его дом, здесь, только здесь, и родные люди тоже здесь, в родном любимом доме, и он не хочет отсюда никуда, ни в какие гости, ибо там обитель холодная и незнаемая, и как его там встретят – Бог весть.
ПЯТЫЙ В МУНДИРЕ
Всего их было шесть. В программке так и было написано – шестеро в мундирах. И фамилии. Его фамилия была пятой: В. Крутилин. Витя Крутилин, господи боже ты мой…
Но его самого Марина сначала не рассмотрела. Они с мужем сидели на левой стороне – места восьмое и девятое, места отличные, тем более в четвертом ряду партера. А эти шестеро в мундирах выходили тоже слева, и тут же останавливались, так что она видела только троих и руку четвертого, потому что остальных закрывала железная загогулина от декорации, вроде водосточной трубы. Декорация изображала современный неуютный город, как он давит на душу молодых героев. Шестеро в мундирах тоже преследовали этих молодых героев, вернее, не преследовали, а символизировали давящую мощь государственной машины, слежку, тоталитарный режим и все такое.
Если бы Марина сидела справа или хотя бы посередине, она бы постаралась разглядеть, на что сейчас похож Витя Крутилин. Но эти шестеро в мундирах все время стояли, наполовину прячась за левым выступом декорации, а когда они вдруг стали маршировать по сцене, она как раз уронила программку. Муж подхватил программку и подал ей, а когда она подняла голову – все, они уже промаршировали и скрылись, только мелькнула спина шестого.
Кстати, эти шестеро ничего не делали по ходу пьесы. Молчали, стояли, символизировали, и все. Только первый говорил что-то отрывистое и специально непонятное – вроде бы отдавал остальным какие-то приказания. Типа «стой», «равняйсь» и тому подобное. Такие вот грубые команды будто бы по-немецки, но на самом деле вовсе не по-немецки, потому что немецкий Марина знала – слава богу, закончила иняз именно с немецким языком, и как раз сейчас у нее решался вопрос с работой в Академии внешней торговли.
Вообще Марина с мужем довольно редко ходили в театры, но этот театр недавно стал очень знаменитым, а именно вот этот спектакль – просто главное событие, вся Москва ломилась, включая дипкорпус. Марине было приятно, что их машина встала у желто освещенного тротуара рядом с целой выставкой иностранных автомобилей. Японское посольство, английское, канадское – это муж научил ее разбираться в номерах посольских машин.
А с Витей Крутилиным она училась в одном классе, все десять лет. Известная история – сначала это был мальчик как мальчик, а к концу девятого класса все вдруг наперегонки бросились с ним дружить и выяснять про него разные подробности. Девочки из класса ходили к нему в гости, рассказывали, какая там большая трехкомнатная квартира, современная такая, окна во всю стену. А живут они там со старшим братом, потому что родители у них за границей, в Африке, в Камеруне. Папа – военно-морской атташе, капитан первого ранга. А брат – оператор с киностудии «Мосфильм», работает с известными режиссерами, по всей квартире фотографии разных артистов с надписями на память, и еще цветные календари с девушками в купальниках и даже без. «Ах, ах, какой кошмар!» – иронично усмехалась Марина. Она ни капельки не завидовала и не огорчалась, что ее не позвали. А девочки рассказывали, как они там сидели и слушали музыку на магнитофоне «Грундиг» и пробовали настоящий французский коньяк. И еще там были мальчики из сорок первой школы, из той самой, на Патриарших прудах, и еще была одна студентка факультета журналистики со второго курса. «Это она к его брату в гости приходила?» – уточняла Марина. «А вот и нет, – посвященно улыбались девочки. – А вот представь себе, к нему». Они гордились, что к их однокласснику-десятикласснику приходит студентка второго курса. А как же, другой уровень, другая ступенька, очень лестно причаститься. Другая жизнь овевала девочек своим крылом, и они ласково жмурились в теплых потоках, несущих аромат нездешних вин и далекую музыку. Словно моряки, приближаясь к Мадейре… А она?
А что она? Биренбаум Марина, первая ученица, главная отличница, и по списку тоже первая, потому что Антипова Лена проучилась у них только седьмой класс и кусочек восьмого, а потом снова уехала, у нее отец был военный, кажется. Биренбаум Марина, с толстой черной косой и кружевным воротничком на школьном форменном платье. Такая несомненная отличница, что когда она случайно отвечала чуть похуже, то ее просто отправляли на место, чтоб спросить в другой раз и поставить законную пятерку. В общем, за десять лет они с Витей Крутилиным ни разом словом не перемолвились. Даже близко друг к другу не подходили. Ну, может быть, когда были совсем маленькими, и был в школе странный такой предмет «ритмика», проще говоря, танцы, и их учили танцевать, представьте себе, полонез и мазурку – танцы тоже были коллективным действом, – тогда, возможно, они вышагивали парой под фортепьянные рыдания Огинского. Возможно, еще раньше их ставили в пару на прогулке, но это опять-таки было лишь возможно. Как сказал бы злоязыкий Маринин муж, утешение имени Гаусса, то есть из области теории вероятностей. Что же касается областей
