тут он молниеносно сменил жест – потрепывание на пожатие, – и я, что поделаешь, ответно пожал его пальцы. Он отошел на несколько шагов и остановился, о чем-то очень срочном и конкретном говоря со своим редактором. Дело в том, что они объявили конкурс. Я чуть волком не завыл, когда редактор сообщил мне по телефону эту веселенькую новость. Какой, к чертовой матери, конкурс?! Мой сценарий был взят на договор уже почти два года назад, я послушно ходил на редколлегии, послушно кивал на все замечания, послушно делал второй, третий, энный вариант, и вся эта волынка была – как объяснял редактор – только лишь из-за того, что не было места в плане. Но вот место в плане замаячило, все сроки вышли, пора было уже утверждать этот вынувший из меня все жилы сценарий, как вдруг – конкурс. В целях дальнейшей демократизации производственно-творческого процесса. И я почувствовал, что редактор тихонечко готовит меня к проигрышу. Конечно, другого человека редактор не стал бы предупреждать, наоборот, с другим человеком он постарался бы сделать все неожиданно, потому что другой человек, прослышав об этом идиотском конкурсе, немедленно бросился бы стучаться во все двери, жаловаться и писать письма «вплоть до», и вообще поднял бы несусветный шум, никакого конкурса бы не допустил, и торжественно занял бы свое законное, свое выстраданное место в плане. Но то – другой человек. А редактор, видно, сразу меня понял и раскусил, он знал, что никаких писем я писать не буду, и к начальству тоже не побегу. Редактор понял, что самое большее, на что я способен, – это устроить скандал непосредственно на худсовете, и вот, он меня готовил к провалу, тем самым предостерегая от разных глупых выкриков и хлопанья дверьми. Выходило, я его и благодарить должен – будь это все внезапно, я бы, конечно, сорвался, ничего бы не добился, только опозорился бы перед всеми. Конечно, сорвался бы – ведь два года работы псу под хвост, два года даже не работы, а надежды. Причем не какая-нибудь пустая надежда, а планомерное, пусть медленное, но надежное продвижение к цели. Эта-то надежность меня и подвела, я ведь точно знал, что впереди большой фильм, что дело решится месяцем, ну, двумя, а там будет наконец принят сценарий, и скоро запуск в производство, а там, глядишь, и премьера, и уже какая-то известность, а значит, следующий сценарий пройдет уже легче… Это так надежно и прочно выстраивалось, так близко было, что я уже верил – все это уже мое, уже у меня в кармане, надо только чуточку подождать – ну, как перед сберкассой, внезапно закрытой на санитарный день. Ну, до завтра-то перебьемся?
А они устроили конкурс. Собственно, и конкурса устраивать не надо было, думал я. Уже одним тем, что он сумел пробиться в качестве конкурента на мое место в плане – уже этим победитель показал, кто из нас кто. Кстати, у него был неплохой сценарий, я читал. Такой острый, привлекательный, живой. Правда, у него в сценарии была только одна роль, а у меня самое маленькое пять. Пять ролей, понимаете, не персонажей, а ролей, где актерам есть что делать, переживать и выражать… Но вообще у него неплохой сценарий, и можно даже понять, почему его предпочли.
Победитель тем временем кивнул мне и пошел прочь по коридору. Я оглянулся. Дверь в комнату, где проходил худсовет, оставалась открытой. За столом, пригнувшись, стоял художественный руководитель, великий мастер современного кинематографа. Он перебирал какие-то папки – заглядывал-откладывал, откладывал-заглядывал. Я долго так на него смотрел, оно он не поднял головы.
Он и на худсовете сидел почти что молча, секретарша нас всех предупредила, что он очень устал, поскольку всю ночь сидел в монтажной, притом что только вчера прилетел из Мюнхена. И действительно, на красивом усталом лице великого мастера было написано, что он только вчера прилетел из Мюнхена и сразу бросился в монтажную, где сидел до зари, а теперь вот вынужден выслушивать все наши глупости. Поэтому к нему никто не обращался, и сам он никаких вопросов не задавал, только немножко рассказал, каков должен быть предфинальный спад в хорошем сценарии, и потом подписал протокол худсовета.
Итак, я проиграл, худсовет окончился, победитель ушел, мимо меня пробегали дьявольски красивые редактрисы и секретарши, рабочий день на студии кончался, и надо было уходить.
На студийном дворе машин было мало, все уже разъехались, шел сильный снег, оставшиеся машины стояли сугробами, и я заметил мощный бампер и квадратные фонари, торчащие из одного такого сугроба. «Вольво» последней модели, машина великого мастера.
На остановке стояла толпа народу – надо полагать, из-за снегопада автобусы ходили реже. Я решил немножко пройтись. Я шел, жмурясь от снега и ни о чем не думая, и прошагал так довольно долго, пока не наткнулся на безлюдную автобусную остановку-скамейку, а над ней косая крыша на черных железных столбиках. Я зашел под эту крышу и стал отряхиваться от снега. Скоро подошел автобус.
Ах, как хорошо было бы сейчас написать – «подошел автобус, осветил снег и черные железки на остановке, раскрылись двери, я шагнул в желтое тряское тепло, сел и потихоньку стал приходить в себя…». Хорошо бы, конечно, но я не сел в автобус. Я вдруг понял, что не хочу домой. Автобус постоял и уехал. Не то чтобы я не хочу, а не могу. Посмотрел на часы – семь, самое начало восьмого. Я как будто очнулся – два часа прошло, а что было в эти два часа, кроме сильного снега и хождения по незапомнившимся улицам, – не знаю… Нет, отчего же – прекрасно знаю. Я просто гнал от себя мысли о возвращении домой.
А победитель, наверное, сейчас пирует с друзьями. Или просто сидит дома на диване, вытянув ноги, и в который раз пересказывает жене, как ловко он обошел своих соперников, – то есть меня, меня! – а жена глядит на него влюбленными глазами, и в который раз убеждается, что ее муж – самый сильный, умный и удачливый человек на свете.
Чего не скажешь обо мне, увы. А главное, я же почти два года ничем другим не занимался, ничего серьезного у меня не шло в параллель, только один этот сценарий, жили в долг и ждали этого дня, и вот, день настал и уже проходит – и что же?! Ужасно, но я только сейчас вспомнил, что не позвонил домой. Рабочий день на студии кончается в шесть, но до шести никто не сидит, и жена это прекрасно знает, а сейчас уже начало восьмого – что она думает? Утешает себя, что я сейчас праздную победу, пирую с друзьями, и в веселой суете просто забыл позвонить, и сейчас позвоню, с минуты на минуту? Или она все уже поняла?
Рядом с остановкой стояла телефонная будка, но у меня не было сил позвонить домой. Трубку снимут тут же, и родной тихий голос спросит – «ну как?», – и что я отвечу? И что услышу в ответ?… Я понимал, что виноват, что кругом виноват, с обеих сторон виноват – и что два года потерял, вылизывая этот проклятый сценарий, и что допустил этот треклятый конкурс, не побежал в дирекцию, в Секретариат Союза, не написал в газету, в Госкино, в ЦК партии, не поднял бучу, и поэтому не могу сказать печально и гордо – да, я проиграл, но я дрался, я сражался и бился. Ничего я не сражался, и поэтому было стыдно, и не было сил опять, уже в который раз, молча сидеть на кухне, молча жевать остывший ужин, смотреть в угол и выслушивать молчание. Такие ситуации надо уметь вымолчать. Куда деваться – мы с женой вымолчим и этот провал, и с деньгами как-то перекрутимся, не помрем с голоду, и я в сотый раз буду все начинать сначала, затевать, надеяться и ждать, и все пойдет по-прежнему, и никто не взбунтуется – ни жена, ни я, никто… И я дождался автобуса и поехал домой – кошмарный финал унылого сценария.
Когда я завернул из арки во двор, то сразу наткнулся на квадратную корму только что остановившегося автомобиля. «Вольво» последней модели. Великий мастер открыл дверцу и простер ко мне свои руки в больших мягких перчатках. Левой рукой он снимал правую перчатку, это было медленно и сквозь метель, это был сон, блаженное видение, счастливый конец, наспех пришлепнутый к тяжелому фильму. Великий мастер потряс мне руку, великий мастер был счастлив, что так удачно меня застал, он говорил, что его хотели обмануть, эти ужасные люди – «вы понимаете, о ком я, ммм?» – эти люди ввели его в заблуждение, он просто не читал моего сценария, но случайно увидел его на столе, раскрыл и не мог оторваться, прочитал его залпом. «Залпом, залпом!» – повторял великий мастер, даря мне себя, свои восторги, залпом упиваясь волшебством своего неожиданного появления. Все уже решено – он ставит этот фильм. Он уже забросил экземпляр в дирекцию.
Великий мастер затащил меня а машину, там пахло кожей, одеколоном и трубочным табаком – как и положено великому мастеру, он курил трубку, длинную и чуть выгнутую, с белой точкой на черном мундштуке. Красивые руки великого мастера свободно лежали на заграничном замшевом руле, и он рассказывал мне, как он видит сценарий, и сообщил, кстати, что сам будет играть главную роль. Это его роль – маленький провинциальный начальник, который неожиданно получил огромное повышение, перескочил через десять ступеней карьеры и растерялся перед громадой собственной власти. Великий мастер даже сыграл мне один кусочек – вышел из машины и меня вытащил, пересадил на свое место, на водительское, а сам показал, как человек впервые в жизни садится в роскошную машину, и камера должна увидеть его тайное смущение, как он исподтишка разглядывает приборную панель автомобиля, разные
