не взбежишь без когтей, и то — вряд ли, и если еще отлив, в Лидии вдруг просыпается беспокойство.
Все кажется тогда Лидии тревожным вокруг. Нехорошо кричат чайки, припадая к тяжелой бескрайней воде. Нехорошо пенится гребень волны у горизонта. Враждебна черная скала за спиной, из которой, как кровь, сочатся ржавые капли, отвесно виснут, срываются вниз. Пряди морской капусты — как чьи-то погибшие волосы, бессильные ракушки спасают себя на круглых камнях, прижимаясь к ним тесно, в испуге. Море враждебно чавкает, перетирая камни. Вздрючена земля у полосы прибоя, и черный песок весь в высосах, будто море звало землю за собой в отлив, а она не пошла. И море теперь отступает нарочно, с кошачьей плавностью, чтобы вернуться грозно, обрушиться ревом на несговорчивую землю, смять ее, вместе с Лидией утащить за собой силой.
Лидия в такие минуты удерживает себя — чтобы не побежать, чтобы не закричать. Даже сестре Марии не рассказывает, что бывают такие минуты. Но бывают.
Потом на цунами-станцию, на свою работу, Лидия идет с радостью. На всю смену — на двенадцать часов — хватает у нее тревожного возбуждения, будто она, сидя у приборов, бросает кому-то вызов. Морю, что ли?! Смех. И все-таки: морю, волне, землетрясению, этим стихиям, силу которых мы знаем мало, больше — потом, постфактум, подсчитываем убытки да разбираем последствия.
В такой день Лидия всякое простое, приевшееся за годы дело на станции делает с подъемом, весело и зло, как-то лично. С подъемом коптит барабаны для УБОПЭ, приборов видимой записи землетрясений. С удовольствием слушает, как в тишине УБОПЭ отбивает минутные марки, будто гиря об гирю — стук. Рьяно полощет в проявителе сейсмограммы, и глаза ее сами выхватывают на спокойной ленте мельчайшие землетрясения — ешки, на которые есть особый журнал, как на все в хозяйстве станции, но возиться с ешками обычно Лидии скучно, механическое дело: замерь время да запиши. А сейчас — ничего, и ешки — в радость.
В такие дни Лидия чувствует свою работу на цунами-станции осмысленной, не случайной для себя. Она обрабатывает сейсмограммы четко и быстро, без ошибок. И Ольга Миронова ставит всем в пример ее обработку, говорит: «Вот бы так, Лида, всегда».
Но на «всегда» Лидии как раз не хватает, не тот характер.
Опять уже она ходит по станции вялой, отбывает дежурства как повинность, неприязненно косится на механический сигнализатор землетрясений: не взревел бы, работы сразу прибавит. Получает замечания от Ольги Мироновой и огрызается ей в ответ, хоть неправа. Опять она пишет на дежурстве тоскливые письма школьной подружке Марине Инютиной в Южно-Сахалинск. Следит в окно, куда проехал на мотоцикле муж Юлий Сидоров, кто у него в коляске, когда вернется. Думает о нем много, вздорно, уставая от собственных домыслов и мучаясь ими. Дома грубит глухой прабабке, небрежно разговаривает с Иваном, раздражаясь и на него, вдруг целует и тискает сына. Иван вырывается от нее к бабе Кате, тогда — прикрикнет.
Не та какая-то жизнь…
Вчера ходила с Иваном в поликлинику, встретила в коридоре терапевта Верниковскую. Терапевт потрепала Ивановы кудри, передала привет бабе Кате, будто сто лет не была у нее в раймаге, — утром небось первая прибежала. Потом сказала:
— Юлию тоже, конечно, огромный привет от меня. Впрочем, я же его сегодня уже видала. Мы с ним на почте столкнулись: я телеграмму посылала Марату, а твой Юлий получил письмо, до востребования. Толстое такое. Вы разве не домой получаете?
И поглядела наивно.
— Как когда, — изо всех сил безразлично ответила Лидия.
— Мне твой муж, Лидочка, исключительно симпатичен, — сказала еще Верниковская. — Чувствуется в нем основательность. Немножко напоминает моего Геннадия Федоровича, каким он был в молодости. Он ведь у меня тоже увлекался спортом.
И пошла от Лидии по коридору своей крепкой походкой, будто на каждом шагу вгоняя каблучком гвоздь в пол по самую шляпку, представительная, улыбчивая больным, в белом халате.
Лидия прививку Ивану, конечно, не сделала, сразу вернулась домой. Допросила с пристрастием сестру Марию. Мария округлила глаза: нет, не видает, чтоб Юлик заходил в узел связи, может — не в ее смену, а она не видает. Ясное дело — врала. Сразу свернула разговор на Люську Тагатову:
— Люське рыбоводники такой сервиз подарили! Чашку берешь, прямо вся светится в пальцах. Вот бы нам купить!
— Не больно барыня, хорошо и из кружки попьешь, — поддержала любимую внучку баба Катя. — Много вы наработали, на сервиз…
— Уеду я от вас, — в сердцах сказала Лидия самое страшное, что могла придумать.
— Ой, Лидка, куда?! — вскинулась глупая Мария. — Юлика вызывают, да? Я прямо как чувствовала!
— Одна уеду, — отчаянно сказала Лидия. — На материк.
— Ногам-рукам креститься буду, — засмеялась баба Катя. Надела высокие резиновые сапоги, обвязалась от ветра платком, высморкала Ивану нос и ушла к себе в раймаг.
Юлий дежурил в день, значит, до вечера.
Кто дежурит в день, тому из дома носят обед в кастрюльках, всего — через двор нести. Просто забегают без дела, чтоб не скучно было трудиться, или по делу — в каком кармане ключ от сарая, где полбутылки пива, вроде еще осталось, и брать ли в кино билеты. Можно еще хоть сколько раз позвонить по телефону. Телефонистка Зинаида Шмитько, чуть снимешь трубку и только еще дыхнешь, уже говорит веселым голосом: «Тебе Юлия, Лидочка? Сейчас даю. У него там занято было, это звонили с метеостанции, ты, Лидочка, ничего такого не думай». И смеется так необидно и заразительно, что после нее с Юлием невольно говорится веселее и легче, чем было задумано.
Но вчера Лидия обеда не понесла и не позвонила ни разу. Ждала — сам позвонит, спросит хоть: почему? Нет, не позвонил. С дежурства пришел поздно, Филаретыч уж давно заступил: смена. Но Лидия следила в окно — не выходил с цунами. Сказал, плескаясь под рукомойником, как всегда — до пояса, сами собой играли в нем мышцы: «Распатронили с Ольгой приборчик, а не собрали». — «Ты-то что понимаешь? — сказала Лидия. — Без году неделя на станции». — «В том-то и дело», — засмеялся Юлий, стал есть суп из кастрюли большой ложкой, какой баба Катя разливает в тарелки. Благо нет бабы Кати. Лидия промолчала. Выскреб кастрюлю. За чаем вроде вспомнил: «Чего не зашла?» — «Не было настроения», — сказала Лидия с вызовом. «А…» — только сказал. Сразу вышел в другую комнату, где Иван. Лидия убрала со стола, готовя в душе всякие слова, еще подождала, заглянула в дверь — спят оба. Зря готовила слова.
Утром проснулась — уже дома нет. Баба Катя, закатав спортивные штаны до колен и влажно шлепая босыми ногами, протирает пол с содой; день не протрет — заболеет. Глухая прабабка сидит у окна в своей позе, с первобытным вниманием глядит на пустое море, то взглядывает на бабу Катю, как она моет. И когда ворочается к бабе Кате, тоже во взгляде у нее пристальность и интерес, будто сроду не видала такое дело: мыть пол. Еще скажет: «Вон по-за креслом осталась пыль». — «Где, мама, где? — громко пугается баба Катя. — А вот я ее сейчас достигну!» Лезет под кресло телом.
Баба Катя пыли не терпит, вообще — не терпит, чтоб было как временное жилье, а это на острове часто. Вон хоть у Агеевых через стенку, за что баба Катя не уважает жену Агеева Веру Максимовну, вообще-то — Верку Шеремет. Сколько лет живут, а в квартире все временный дух, словно это гостиница. Для пальто в коридоре просто набиты гвозди и прикноплена на стене газета, чтоб не сыпался мел. Под умывальником стоит голое ведро: хоть какое будь новое, а некрасиво. Куклы девчонок прямо сидят на полу — хоть бы коврик постлать, все же бывает теперь в раймаге и все же — девчонки, следует приучать. Чемоданы торчат по квартире в каждом углу, и Верка, не стесняясь, тягает из них чистые простыни; за столько лет руки не дошли сколотить в нишу для белья полки.
Недаром агеевские девчонки — Марьяна да Люба, если мать не вытащит, целый день будут сидеть у Царапкиных, тихо возиться с Иваном, рисовать на семейном, просторном столе под цветастой клеенкой, слушать прабабкино бормотанье, и кушают тут лучше, не то что дома, силком да с уговорами. Правду сказать — без матери дети сироты, а без бабушки — вдвое, при теперешней суетне только от бабушки в детях настоящая домашность. Родители все — хвать да бежать, это детям трудно. Младшая, Люба, все уговаривается: «Баба Катя, ты моя бабушка, ладно?» — «Твоя, конечно, твоя, тут чужих нет».
— Я бы потом убралась, — сказала Лидия, поднимаясь с постели.
— Какая уборка? Это я так, — засмеялась баба Катя. Отжала над ведром тряпку, выпрямилась,
