колодцу сходил безохотно и ведро не туда поставил, в самый проход. Потом сразу ткнулся в газету «Советский спорт», хоть число было старое, читанное давно. Еще сказал:
— Ужин не скоро?
— Как сготовится — так и будет, — сказала Лидия.
Сказала вроде по-доброму, но сама уже завелась. Громко передвинула по плите сковородку, окорябав плиту. Подсолнечное масло вылила из бутыли до капли, хоть было много. Горбушевые котлеты, вершина кулинарных возможностей Лидии, гордость ее, заскакали на сковороде, как живые, изошли чадом.
Толстокожий муж Юлий, вознеся над газетой твердые, как недоспелый крыжовник, глаза, заметил спокойно:
— Гляди — сгорят…
На что Лидия уже не ответила вовсе, пока что сдержалась.
Тут под руку ей не вовремя попал сын Иван с книжкой. Ивану недавно исполнилось пять, был он важен и толстощек, ни в кого росли на нем кудри, так что стричь жалко. С книжками Иван давно играл такую игру: листал — сперва от начала к концу, потом — наоборот и громко пел цифры страниц — двадцать девять… тридцать один… сорок четыре… Цифры мог петь часами, не сбиваясь, в любую сторону, хоть никто вроде бы его особо и не учил. Выпевая цифры, Иван прижмуривал глаза в удовольствии, к любым замечаниям делался глух и упрям лицом, на чистом лбу вставала у него поперек морщинка-складка. Непонятен и даже чужд Лидии становился в такие минуты сын Иван.
Лидия не любила цифры. Цифры были для нее просто работа, кружки и палочки, которые надо вносить в журнал наблюдений цунами-станции, высчитывая параметры очередного землетрясения. А Иван вдруг застывал с ложкой среди обеда, говорил громко: «Двести восемьдесят семь!» И очень смеялся. Радость какая-то ему в этом жила, как любила говорить баба Катя.
Ни в кого это было.
Баба Катя, правда, утверждала, что — в деда, который был старший экономист рыбного комбината на острове Варчуган. Но деда Лидия не помнила. Дед погиб в пятьдесят втором году, в ночь на двадцать четвертое октября, когда на остров обрушилась волна цунами и, считай, стерла поселок Усть-Галей. Родители тоже остались там: бесследно. А грудную Марию и четырехлетнюю Лидию дед успел вынести в сопки, сам же еще раз вернулся в дом. Тут пришла первая волна, не то восемнадцать метров высоты, не то — всего четырнадцать, до сих пор разное пишут. А только — никто ее сантиметром не мерил, и цунами- службы тогда еще не было, это уже после ввели. Достаточная. Прокатилась над поселком.
Зачем дед вернулся, и вообще — о деде, баба Катя рассказывала всякий раз иначе, будто он был жив, сидел рядом, хмурясь хитро, и она выясняла с ним какие-то свои счеты, неведомые другим.
Вдруг скажет: «Бабник был у вас дед — через это погиб». Мария вытаращит глаза, она все больше слушает бабу Катю, любимая внучка. «Чего смотришь? — рассердится баба Катя. — Первый был на острове бабник! Юлом возле нее ходил, как петух. Лестница от конторы длинная, дак на каждой ступеньке все оборачивается, руку ей подает, чтобы не оскользнулась, смеется ей…»
«Кому, бабушка?» — таращится Мария. «Он знает — кому, — отмахнется баба Катя. — Жду его с работы, жду. Наконец придет. Поворочусь, конечно, спиной. А он с размаху— бух на оба колена перед портретом; портрет у нас в прихожей висел». — «Чей, бабушка?» — опять перебьет глупая Мария. «Чей надо было, — отрежет баба Катя, ничего толком не объяснит. — Бухнется на колена, руки задерет и кричит: «Мать, клянусь — не был!» Ну, кину в него утюг, чтобы мимо. А сама смеюсь».
Тут баба Катя задумывалась, бросала делать всякое дело, улыбалась чему-то, чего она одна знает. Говорила с чувством: «Нравился мне ваш дед, сильно нравился, девки. Скуки у меня не было с ним, хоть сколько жили. Даже нравилось, что бабник. Иду рядом — хорош, вон как другие глядят, покорно за ним ворочают головы, забывают аж при живой жене отвернуться, не одной мне хорош — а мой!»
«Ну и глупо», — скажет тут Лидия. «Да уж тебе, конечно, глупо, — засмеется баба Катя. — Ты Юлика к оттоманке ревнуешь, а Юлик у тебя — кроткое место, голубь на нем может селиться». — «А зачем он все- таки вернулся?» — скажет Лидия, чтобы свернуть с себя разговор, про себя она знает, что знает. Характер другой, не бабкин.
«Зачем? — переспросит баба Катя. — Дети за стеной были еще, вот и вернулся». — «Ой, погибли?!» — вытаращится Мария. «Нет, не погибли, — скажет баба Катя. — Целы как раз. Спасли». — «Как же спасли, — придерется Лидия, — если дед уже не успел?» — «А он успел, — скажет вдруг со внезапной вялостью, будто не сама первая завела разговор, баба Катя. — Он как раз успел».
И больше уж сейчас ничего не добавит.
Другой раз снова сама начнет. Вдруг скажет: «Жадный был у вас дед — через жадность погиб». — «Чего же он — за вещами, что ли, вернулся? — подначит под настроение Лидия. — Или за сберкнижкой?» — «Сберкнижки у нас сроду с ним не было, — усмехнется баба Катя. — Зря жили на Варчугане, на самом северном острове, зимой через крышу ходили в лаз. Чего — сберкнижка?! Другая в нем была жадность, что все — он». — «Что — все? — встрянет, конечно, Мария. «Так», — скажет баба Катя.
В раймаге не закрывает рта, вся очередь у нее — свои, не упустит — у кого новая пуговица, чтоб не обговорить. А дома — посреди фразы, бывает, замолкнет. Молчит, молчит. Все уж забудут, об чем речь была. Скажет: «Дети — это понятно. А вот старуху мог бы уж не тащить…»
Глухая прабабка шевельнет маленьким желтым — почти без морщин, только очень маленьким — личиком, вдруг вставит к месту, будто слышала каждое слово:
«Ты, Катя, об Анатолии не убивайся. Он мне сын, тут уж чего теперь делать».
«Молчите, мама, — скажет баба Катя даже со злом. — Совсем же об другом у нас разговор, что вы, ей-богу».
«Я бы лучше сто разов затонула», — скажет глухая прабабка.
«Живите, мама, спокойно», — скажет тогда баба Катя тихо и крепкой ладонью вроде погладит прабабку по плечу.
Прабабка чуть прижмет плечо, отстранится:
«Ничего не слышу, чего говоришь, нет, не слышу…»
Тут из-под стола вывернется Иван, стукнется головой об колено прабабки, глаза в нем округлятся, встанут от удара недвижно и позеленеют, как недоспелый крыжовник, сразу копия — муж Юлий Сидоров. Потом Иван осерчает:
«Ты чего такая жесткая?!» Выругается по-своему: «Бабука!»
«Поговори-ка мне!» — прикрикнет Лидия для порядка. Муж Юлий Сидоров вынет спокойное лицо из газеты «Сойотский спорт», обойдет комнату неспешными глазами, чуть задержавшись на сыне, ничего не скажет, опять уйдет лицом в чужие рекорды — кто куда прыгнул, кто кого сбил. Нет от него помощи в воспитании.
Баба Катя подхватит Ивана, зажмет сильными руками, как кошку, — ни у кого больше не стал бы так сидеть — зажато, — глянет ему в глаза длинно и со сластью:
«Кучерявый мальчик, ты чей?»
Не помнит Лидия, чтобы баба Катя когда-нибудь так на нее глядела, на маленькую, — со сластью. Даже на Марию — не помнит.
«Твой, не знаешь, что ли?» — удивится Иван.
При отце-матери рядом — только бабыкатин, так в поселке и говорят: «бабыкатин Иван». Хорошо — не свекровь, своя кровь. Все равно Лидии иной раз обидно. Сын мимо нее протопает не замедлив; лезет на кушетку к бабе Кате, шепчет ей в ухо, укрывает ноги платком, без спросу, сам додумался. Баба Катя читает ему по слогам, путается в словах, тоже — читчик.
«Давай я», — скажет Лидия.
Начнет с выражением, за всякого — разным голосом, как в школьном драмкружке когда-то учили, хоть пригодилось.
«Не надо!» — вдруг говорит Иван, тянет у Лидии книжку. Сердится, что та крепко держит, прямо рвет у матери книгу.
«Слушай, кому говорят!» — сорвется Лидия.
«Не кричи на ребенка, — сразу вступится баба Катя, подхватит Ивана на руки, порушит весь воспитательный процесс. — Откуда в тебе такая противность? На тебя небось не орали в детстве!»
«Некому было, вот и не орали», — грубо ответит в сердцах Лидия.