читать. Либо вовсе нечего приходить: есть раскладушка на станции, места хватит. Собственно, она так и прожила эти месяцы, пять месяцев и три дня, на раскладушке. Но теперь наконец едет на станцию настоящий начальник, по фамилии Павлов, чужой и беспристрастный. Предмет без воспоминаний. Хотя странно сдавать свою станцию неизвестно кому, по фамилии Павлов, именно — чужому и беспристрастному.
И хорошо, что можно наконец сдать, сбросить с себя хозяйственные заботы, заняться прямым своим делом. Какой из Ольги начальник? Она — инженер. Олег тоже был инженер, причем — талантливый, и к тому же — талантливый начальник станции, другого такого все равно не будет, не для нее, а объективно — для всех…
Все эти месяцы Ольга старалась держать на цунами его порядок. Но не удерживала. Не получается у Ольги с людьми, как при Олеге было заведено, — легко и твердо, мешает женское понимание: слишком уж все свои, каждого чересчур понимаешь, оправдываешь, делаешь каждому исключения, что ж тогда — правило?..
Тут Ольга почувствовала, что разговор за стеной, у Царапкиных, который был будто ровный фон ее мыслям, вдруг возвысился почти до крика и сразу пропал, заглушённый громовой песней. Но она еще не успела осознать эту связь, знакомую всем в доме, — крика и магнитофона, как рядом зазвенел телефон. «Станция?» — мелькнуло в Ольге привычной тревогой. И сразу она себя успокоила— Агеев дежурит, вряд ли.
— Ольга, ты слышишь? — раздался в трубке тонкий, вроде с капризом, как у ребенка, голос Веры Агеевой, соседки. — Опять у Царапкиных магнитофон, а Любка заснуть не может, температурит.
— Постучи в стенку, — сказала Ольга.
— Стучала уж…
Сказала Вера Агеева, но наверняка соврала, не будет она Царапкиным стучать, входить в отношения, если Лидия дома. Вот еще примерная пара сотрудников — Вера и Лидия, снова вторую неделю не разговаривают, сдают друг другу дежурство через третье лицо, через Агеева, мелкие замечания по работе друг друга пишут в журнал. Старая эта у них любовь, но при Олеге не выносили на станцию, обходились домом, а сейчас — не стесняются, находят своей неприязни рабочую подкладку, тянут Ольгу в союзницы, каждая — со своей стороны. Не останови — раздерут на части.
— Ладно, сейчас погляжу, чего они там…
— Не «они», а Лидия, — уточнила въедливая Вера Агеева.
— Зря, главное, психует, — вздохнула еще Ольга, хоть не нужно было бы обсуждать это с Агеевой. — Муж у нее золотой.
— Сбоку все они золотые, — сказала Вера, помедлив.
Новое это было, уж Вере Агеевой грех жаловаться.
— Я об Олеге, конечно, не говорю, Олег был изо всех исключение…
Раньше, пока Олег был жив, Вера Максимовна не думала о нем столь исключительно, можно бы вспомнить кое-что другое, что было. Но сейчас — понимала Ольга — Вера Агеева искренне хотела сказать ей приятное, и не ее вина, что даже приятное, сказанное в этот момент от души, получалось все равно невпопад.
— Сейчас посмотрю, — только сказала Ольга и положила трубку.
Магнитофон у Царапкиных, действительно, прямо гремел, но даже сквозь магнитофон пробивался теперь низкий голос Лидии.
Опять зазвонил телефон.
— Ольга?! — теплый, широкий голос районной телефонистки Зинаиды Шмитько наполнил сразу всю трубку, будто вдруг вошла сама Зинаида. — К тебе тут еще интересный мужчина!
— Давай интересного, — улыбнулась Ольга.
— Филаретыч беспокоит, — сказала трубка, скромно покашляв. — Ольга Васильевна, ты уж извини, не даю отдыхать, а только тут через стенку — не хочешь да слышишь. — Филаретыч еще покашлял, собрался с мыслями. — У Царапкиных, как бы это выразиться, вроде будто упало что, может — дерутся?!
— Что вы, Алексей Филаретыч! — засмеялась Ольга. — До этого мы еще не дошли!
— Оно конечно, — сказал Филаретыч, кашляя с изви-неньем. — А только — я подумал, люди молодые, спортсмены, все может быть…
Филаретыч надолго затих, с осторожностью дыша в трубку, но Ольга все равно слышала, что говорить он не кончил, и уже знала, что последует. Тут вся беда — заранее знаешь. Но не остановила Филаретыча, раз все равно ему нужно сказать. Только отметила про себя, что стало это с Филаретычем часто. Пить он, конечно, в обычном смысле, не пьет, какой из Филаретыча пивун? Но, значит, опять задумывается, вне работы. А задумавшись в одиночестве, Филаретыч позволял себе рюмку, от силы— две, портвейна номер пятнадцать, которого прошлый месяц закупил в раймаге у бабы Кати ровно десять бутылок, о чем баба Катя, не дождавшись вечера, сразу же сообщила Ольге по телефону на цунами-станцию.
Хотя другие мужчины брали и больше.
Тут вообще закупают оптом, чтоб об этом не думать. «Значит, так, баба Катя: компот «слива» — восемь баллонов, масло несоленое — два кило, шесть булок хлеба, можно — семь, двенадцать банок сгущенки, еще чего? Конфеты «Белочка», три кило. Все, до завтра хватит». Баба Катя, играя для виду костяшками счетов, все считает в уме: «С вас полста восемь копеек».
Но Филаретыч как раз аккуратный мужчина, проживает один, для каждой крупы имеет на кухне специальную банку с саморучной наклейкой, четыре кастрюльки— все чистые, крошки после обеда сметает со стола особой метелкой и посуду моет сразу, так что, к примеру, мышь у Филаретыча не задержится, сбежит сразу к Верке Агеевой. И в раймаге Филаретыч ведет себя аккуратно, без широты. Берет триста грамм манки, больше не надо, песок, масло — тоже на граммы, полбулки черного, это уж ему — норма: полбулки, больше так никто не берет, чтоб половинку. А Филаретыч любит хлеб свежий, не ленится лишний раз спуститься с горы в поселок, в очереди стоит скромно, не как другие некоторые мужчины, без торопливости. Баба Катя иной раз через головы скажет, окажет внимание: «Погодите, женщины! Вам чего, Алексей Филаретыч?» — «Пустяки, Екатерина Гавриловна, мыло хозяйственное», — смутится, кашлянет деликатно.
«Могу отпустить, — скажет баба Катя, — штучный же товар». И очередь поддержит: штучный. Но Филаретыч, скромно покашливая, откажется: «Не беспокойтесь, Екатерина Гавриловна, я постою, я все равно сегодня свободный..»
Один на весь остров зовет бабу Катю полным именем-отчеством, как в приказе по рыбкоопу. Это уж — как водится, к каждому празднику бабе Кате благодарность в приказе, умеет она — торговую работу, а отпуск — все в зиму, завернись в тулуп с головой и в снегу катайся, потому что баба Катя горластая, начальство правильно располагает: поорет — и все. А другие загрызут молча, им — в лето…
Тут баба Катя не сдержалась на десять бутылок портвейна, сказала: «Зачем столько, Алексей Филаретыч?» Покашлял смущенно: «Ничего, Екатерина Гавриловна, пусть стоят, не испортятся. Сын, может, приедет, мало ли что».
Сын у Филаретыча во Владивостоке, работает по юридической части, а приезжает редко, прошлой осенью был, навряд — сын…
Приезжая в отпуск, сын Филаретыча в разговоры ни с кем не вступает, гуляет с женой по дорожкам вокруг цунами, в грязь ступать брезгует, блестят на нем галоши, будто сейчас из магазина. Вообще, в аккуратности сына, видимо — наследственной, от Филаретыча, чувствуется оскорбительная для людей брезгливость, чего в Филаретыче как раз нет. Сын, мужчина полный, с брюшком, несет себя осторожно, словно беременный, мелкая жена прыгает у него сбоку, поддерживает под ручку, чтобы не раскололся, рвет в распадке цветы, подносит ему понюхать. Сын нюхает без интересу, будто делает ей одолжение, крепкий нос его брезгливо вздрагивает над букетом, как поднесли ему под нос черемши.
С Филаретычем сын разговаривает наставительно, как старший: «Ты, отец, чтобы быть в курсе, должен регулярно просматривать газеты, слушать последние известия, с этой целью мы тебе подарили «Спидолу», а она у тебя даже без батареек стоит». — «Конечно, конечно, — соглашается Филаретыч поспешно. — Это просто случайно вышло, нет батареек в продаже». — «Насчет батареек нужно регулярно справляться в магазине, — говорит сын. — Или ты бы мог написать нам, во Владивосток, и я тебе всегда с удовольствием вышлю». — «Конечно, — соглашается Филаретыч. — Но у нас бывают, я уже заказал
