— Послала старую за соломой, а снопы тяжелые, не может поднять.
Рубан надел галифе, сапоги, пошел в овин в одной сорочке. Веревка качалась на ветру. Рубан остолбенел. Это напоминали о себе кулаки…
Когда он внес солому, Зося плакала, опершись локтями на подоконник и обхватив руками голову, а старуха лукаво трогала пальцами губы, верно, готовилась сказать что-то.
— Бабушка, вы чего ее доводите?
— Я ничего, я ничего, я только говорю, что сперва бы надо к венцу, а там уж и чужие снопы, сказать бы, полегчают…
— А они мне и без того, как перышко. — Он взялся за свясло и метнул здоровенный сноп под самую матицу.
— О боже какая сила! — старуха зажмурилась, а Зося засмеялась сквозь слезы.
— Чудная вы, бабушка. Да будь Бонифаций жив, я бы все равно был с нею. Отбил бы ее у Бонифация. Правда, Зося?
— Да уж, наверно… — сказала Зося, взяла нож в шкапчике, разрезала свясло и затопила печь, прогнала душу из дымохода, из этого последнего ночного пристанища умерших мужей…
Рубан снял сорочку, пошел под старую грушу, обтерся до пояса снегом, пришел — весь горит, так и пышет жаром. Зося вынула ему из сундука полотенчико, которым Бонифаций еще не пользовался (чтобы его хандра не перешла на Рубана), а потом, когда Антон пошел на работу, долго стояла у окна и смотрела ему вслед. Как хорошо, что не явилась Мальва и не углядела, какое чудо Рубан. Потом Зося побежала к соседу занять косу (Бонифаций свою косу на зиму разбирал).
— На черта тебе коса, когда вокруг снег? — удивился старый Журавский.
— Надо, надо, — не стала рассказывать Зося.
Она пошла в овин, наложила на пол несколько снопов и только тогда достала косой до балки. Веревка упала, ударила Зосю мерзлым концом по лицу. Зося отнесла ее в хату и швырнула в печь, чтобы ничто не отпугивало Рубана от ее дома.
Когда Рубан ехал сюда, в Вавилон, Македонский сказал ему, чтобы он не спускал глаз с Бубелы. «Прямых доказательств нет, — признался он, — обыск на хуторе тоже ничего не дал, но уверен, что без него не обошлось. Отпустили, чтобы лучше разглядеть и его, и тех, кто с ним. Так что остерегайтесь, Антон, Бубелы, не больно полагайтесь на тополиную тишь его хутора». Рубан хотел было отослать старику шапку, ему показалось, что такой жест мог бы повернуть дело к лучшему, но исполнитель отсоветовал: «Хе-хе, плохо вы знаете Киндрата Бубелу, он когда-то у самого Тысевича выиграл процесс в мировом суде».
В сельсоветском сундуке хранились метрики, акты на землю, межевая книга, свидетельства о смерти, свернутые в трубочку, тайные записи Бонифация об имущественном цензе самых зажиточных граждан Вавилона, а весь испод крышки был заклеен описанием истории Вавилона с древнейших времен до наших дней. Ни один ученый не сделал бы этого с таким тщанием, как Бонифаций, и Рубан проникался все большим уважением к этому человеку, а стало быть, и к Зосе, его вдове.
Рубан приказал Савке запереть сельсовет изнутри и принялся изучать «царство вавилонское», где жил и правил. Савка раскладывал бумаги на подоконниках, на столах, на скамьях, в таком порядке, в каком их извлекал Рубан. К концу дня пришлось занять и пол, но так и не обнаружилось никаких следов брака Бонифация с Зосей, наверное, они венчались в глинской церкви. Интересно, у спаса или у вознесения, думал Рубан, словно это могло иметь для него хоть малейшее значение. Собственно, Зосин брак был лишь одним из побочных, так сказать, частных пунктов. Рубана интересовала история Вавилона современного, сегодняшнего, того самого, который так жестоко и неумолимо преследовал Рубана, заставил Савку забаррикадировать сельсовет.
— Выходит, Савка, что всех этих павлюков, гусаков, раденьких, явтухов, бутов, северинов, кочубеев… — породил уже теперешний Вавилон. Раньше их не было, всех этих хозяев. И Кочубея твоего не было. Был бедняк Кочубей.
Савка рассмеялся, услышав имя своего вчерашнего повелителя.
— Это какое-то немыслимое недоразумение, они стали врагами власти, которая дала им землю, дала крылья для ветряков, мехи для кузницы, отворила перед ними дверь в грядущее. А Джура, Петро Джура! Как ты думаешь, Савка, что он собой представляет?
— Не верьте, товарищ Рубан, человеку, у которого есть собственный трактор. Это уж так, разрази его гром, как говорит Фабиан, — засмеялся Савка.
Это Савкино открытие вполне совпадало с тем, что говорил о Джуре Клим Синица: «Бестия, хоть и записался в соз. Записался, чтоб сохранить трактор». На вопрос Рубана, почему Петро не вступил в коммуну, туда ведь с трактором в самый раз, Джура ответил, что побоялся коммуны только потому, что в ней трактор станет общим, а он, Джура, еще не натешился им, еще хочет подержать его в хате, чтобы им пахло. А потом, сознался этот фанатик, у трактора есть еще одно преимущество: он пугает сумасшедшую Рузю. Последнее поразило и возмутило Рубана, он запретил Джуре пугать Рузю, пригрозил конфисковать машину.
Они допоздна складывали сельсоветский архив, заперли его на два замка, как это делал Бонифаций, а после всего председатель сказал исполнителю, что отныне и до конца его, Рубана, дней Савка будет ужинать у него, то есть у Зоей, потому что ужин для ихнего брата — это все, это основа основ. Без хорошего ужина медленнее проходят зимы, дольше тянутся ночи, дети рождаются слабые, а об эффективности работы в сельсовете и говорить не приходится.
— Так-то оно так, но что скажет Бонифаций? — спросил Савка Чибис председателя. — У него же никто никогда воды не напился.
— Пойдем, пойдем, о мертвых плохо не говорят. Когда они вошли в хату, Рубан сказал:
— Зося, Савка теперь будет всегда ужинать с нами.
Савка Чибис много ел и смеялся за ужином по всякому пустяку. А когда исполнитель возвращался после ужина, на запруде его встретил Кармелит, забрался на него верхом и ехал до самого крыльца сельсовета. «Ты что ж думал, Савочка, даром ужинать у нас дома? У меня так не пойдет», — это была его любимая фраза еще при жизни.
В самый сельсовет Кармелит боялся заезжать на Савке, верно, опасался, что его там запрут, и Савка, избавившись от страшного всадника, всякий раз входил к себе мокрый, как мышь. Но Рубану он не мог сказать об этом, и не только потому, что тот партийный и ни за что не поверит, а потому, что Савку и так держат за чудака. Он ходил ужинать и хотя возвращался в холодном поту, но ходил, чтобы не обидеть, не оттолкнуть от себя нового председателя.
Как-то его встретил Панько Кочубей навеселе — где-то разделывал боровка, нес инструмент и свою долю за работу. От него пахло салом, паленой щетиной.
— Как тебе, Чибис, без меня живется? — спросил Савку.
Тот уже нес на себе Кармелита, не мог его сбросить, до сельсоветского крыльца было еще далеко.
— А разве вам не видно? — ответил он, захохотал и пошел свои путем, которого не выдержал бы никто на свете, кроме терпеливого и чудашливого Савки Чибиса. Кабаннику и не снилось, какого человека он не ставил ни во что.
Только Зосе Савка признался:
— Мучает меня твой Кармелит — ужас! — И рассказал, как бывает.
Она побледнела, развела руками, а потом тихо посоветовала:
— А ты возьми у Антоши наган.
Женщины не умеют хранить тайну. С тех пор Рубан после каждого ужина ходил провожать Савку до запруды, а иногда забывался и вел его до самого сельсовета. Для Зоей это были мучительные минуты. Даже маленький Бонька, как она его теперь называла, раздражал ее своей прожорливостью и пронзительно спокойными глазенками. Она ловила себя на том, что отворачивалась от них, да, да, именно так — боялась самых дорогих глаз на свете.
