рифмующие слова, но и целые стихи, строки, кончающиеся этими рифмами, — так и образ соединяет в сознании не только два данных понятия, два данных слова, — но приводит в связь два целых лексических единства, которые в свою очередь — каждое ведет к разным лексическим средам:
«Рядом с этим Правительством, — в сущности, простым приказчиком миллиардных „фирм“: Англии и Франции с точки зрения данной войны, — возникло новое…
…..Русский капитал есть лишь отделение всемирной „фирмы“, ворочающей сотнями миллиардов рублей и носящей названия: „Англия и Франция“.»
Здесь даны образы: Англия и Франция — фирмы; Временное правительство — приказчик. Этот образ развернут: Англия и Франция — не только фирмы, но и «миллиардные фирмы», «фирмы ворочающие сотнями миллиардов рублей»; при чем во второй фразе образ дается в сгущенном подчеркнутом виде: «фирмы, носящей название Англия и Франция» — и таким образом слово «фирма» — дает тон, превалирует над второй частью образа; «Англия» и «Франция» — это уже не «фирмы», а только «названия фирм». Эти лексические единства: «фирма», «приказчик» — ведут ассоциативными нитями очень далеко в толщу повседневного буржуазного быта, — и очень сильно лексически окрашивают все, что после этого говорится еще об Англии и Франции и внешней политике Временного Правительства.
Второй словарный прием, который здесь отмечу особо, — это прием лексической конструкции.
Здесь для Ленина характерно употребление единственного числа в собирательном значении (американец вместо американцы, рабочий вместо рабочие). Этот прием делает фразу конкретнее.
«Рабочий говорит» и «рабочие говорят», во втором случае множественное число лишает подлежащее конкретности, вносит в значение оттенок обобщенности, не конкретное множественное число «рабочие», а обобщающее: «рабочий класс».
Между тем «рабочий» — хотя и собирательное, но единственное число делает его конкретным.
Вместе с тем «рабочий говорит» конкретнее и во временном отношении, чем «рабочие говорят».
Второе — общее, оно не имеет в виду настоящий момент (можно заменить его: «в рабочих слоях говорят, утверждают»). Эта конкретность единственного числа позволяет развертывать общие утверждения в форме конкретных сцепок:
Ср.:
«Мира без аннексий и контрибуций нельзя заключить, пока вы не откажетесь от собственных аннексий. Ведь это же смешно, это игра, над этим смеется в Европе каждый рабочий, — он говорит: на словах они красноречивы, призывают народы свергать банкиров, а сами отечественных банкиров посылают в министерство».
Еще яснее этот прием на следующем примере:
«…Американец с точки зрения купца спрашивает: „заплатят или не заплатят“ — и отвечает опять- таки с точки зрения совершенно делового коммерческого расчета: заплатить не из чего. И даже 20 к. за рубль не получишь».
Здесь этот прием усилен еще вводом цифр. Этот ввод примерных цифр также характерный прием лексического упрощения, очень частый у Ленина:
Ср.:
«Вы говорите, что они (рабочие и крестьяне) должны быть равны. Давайте взвесим, рассчитаем. Возьмите 60 крестьян и 10 рабочих. У 60 крестьян есть излишек хлеба. Они ходят оборванные, но у них есть хлеб. Возьмите 10 рабочих. После империалистической войны они оборваны, измучены, у них нет хлеба, топлива, сырья. Фабрики стоят. Что же они равны по-вашему? 60 крестьян имеют право решать, а 10 рабочих должны подчиняться. Великий принцип равенства, единства трудовой демократии и решения большинства!»
Примерные числа вместо простого множественного числа «рабочие» и «крестьяне» — конкретны, потому что уточняют отношение.
Но они конкретнее действительных чисел, потому что большие числа не ощущаются, — и они должны быть упрощены, схематизированы — для того чтобы стать ощутимыми числами с ощутимыми между ними отношениями. В этом отношении любопытно происходящее в массах упрощение денежных чисел. Так, 50 миллиардов будет не только 50 тысяч в разговоре, но и 50 рублей (или 50 копеек). Здесь «миллиард» уже не число, а единица, и чем она проще, тем удобнее. Поэтому 60 крестьян и 10 рабочих удобнее, «конкретнее» чем 60 миллионов крестьян и 10 миллионов рабочих. (Поэтому газетное известие о единичной гибели — конкретнее чем известие о гибели тысяч).
Особенно важно это, конечно, там, где дело идет не об абсолютных числах, а об отношении между ними, о составлении двух величин (притом неточных).
«Демократы цивилизованных стран вооруженные до зубов, боятся однако появления в какой-нибудь стомиллионной свободной республике, в роде Америки, каких-нибудь ста большевиков; это такая зараза. Борьба с сотней выходцев из голодной, разоренной России, которые станут говорить о большевизме, оказывается демократам не под силу».
Речь Ленина — упрощенная, сниженная, вносящая в традицию ораторской речи и политической литературы быт, — и потому необычно динамичная, влияющая, — есть новый этап в революции этих речевых конструкций: отдельные черты ленинского стиля — восходят к особой традиции.
Откуда идет ленинская речь, где ее исторические зародыши и корни это особый вопрос. На его резких порою каламбурных формулах[57] в особенности же на полемических языках (ср. «оголение бонапартизма», «обкрадывание демократизма при лицемерном соблюдении внешности демократизма»), («о героях подлога») («детская болезнь левизны») и на названиях полемических статей — отразилась большая западная традиция революционного стиля; из русских именно на полемический стиль Ленина несомненно влиял стиль Герцена, в особенности намеренного вульгаризированный стиль его маленьких статей в «Колоколе» — с резкими формулами и каламбурными названиями статей. Но эта традиция была освежена вводом небывалого свежего лексического материала. Этот лексический материал сдвигает речь Ленина. Характер этого лексического материала находится в тесной связи с полемическим отношением Ленина к словарю противников: с его острым анализом лексического единства, (разоблачение «гладких» слов-мошенников, снятие «ореолов»), с разрушением «высокой» лексической окраски, наконец, с высвобождением движущейся, эволюционирующей вещи из-под схематического и неподвижного слова.
«Свободная торговля хлебом — это значит свобода наживаться для богатых, свобода умирать для бедных».
