темные волосы, а тонкое лицо, слегка загоревшее от летнего зноя, было приветливым, несколько добродушным и довольно умным.
Веселую насмешку, время от времени мелькавшую в глазах шляхтича, вызывала, по-видимому, жалкая фигура, веснушчатое лицо и длинные огненные пейсы реб Янкеля. Задумывался же он минутами, вероятно, потому, что жалкий реб Янкель с длинными пейсами говорил ему о важном для него деле.
Впрочем, молодой помещик с открытым высоким лбом и с приветливо улыбающимися губами ровно ничего не знал о том, с кем он, собственно, ведет разговор. Перед ним стоял еврей, арендатор его винокуренного завода, и больше ничего. Да и кем же он мог бы быть еще, как не евреем и арендатором винокуренного завода?
Что он мог быть еще деятельным и влиятельным членом сильного, хорошо организованного общества, истинно благочестивым человеком, пользующимся у правоверной части этого общества глубоким почтением, мистиком, ожидающим пришествия Мессии с такой же верой, с какой люди его племени ожидали этого много-много веков тому назад; что он мог быть ученым и богачом, перед которым с высоким уважением вставали все бедные и простые люди его народа; что, наконец, в его некрасивых, веснушчатых и плохо вымытых руках сосредоточивались нити многих человеческих жизней, еврейских и христианских, — обо всем этом помещик Камионский не имел ни малейшего представления.
Поэтому-то ему даже и в голову не пришло предложить веснушчатому, рыжему еврею подойти к нему на несколько шагов ближе и сесть в его присутствии. И реб Янкель также не подумал о том, чтобы приблизиться и сесть в присутствии шляхтича. Не подумал об этом потому, что в подобных обстоятельствах стоять покорно было обычаем, унаследованным от отцов и дедов; однако бледно-голубые глаза его вспыхивали недружелюбным и злобным огнем каждый раз, когда молодой помещик отводил свой взор в другую сторону и не мог видеть их выражения. Быть может, реб Янкель вовсе не думал об этом и вовсе не давал себе отчета в своих мыслях, но он чувствовал, как от смиренно стоящих ног его к сердцу, привыкшему каждый день испытывать чувство гордости, подымался едкий яд презрения, — яд, который, попадая в злое сердце, порождает ненависть и злодеяние.
— Надоел ты мне, дорогой мой Янкель, с этими вечными твоими торгами и контрактами! — небрежно, покуривая сигару, сказал помещик Камионский. — Я зашел к тебе только на минуту, чтобы дать отдохнуть немного лошадям, а ты уж как следует вцепился в меня.
Реб Янкель быстро и низко поклонился.
— Я прошу вельможного пана извинить меня за мою смелость, — сказал он с улыбкой, — но винокуренный завод пана открывается через месяц, и мне бы хотелось, чтобы пан окончательно сговорился со мной.
— Хорошо! Хорошо! — ответил шляхтич. — Почему бы мне и не сговориться с тобой, раз ты уже три года арендуешь мой винокуренный завод… Но зачем же так спешить?.. У нас еще месяц времени…
— Кому это помешает, если заранее подумать о деле? Я уже скупаю волов; а при винокуренном заводе вельможного пана надо поставить сотню волов. Сто волов! Шутка ли? Я не могу тратить такие большие деньги, не имея еще от вельможного пана никакого обеспечения. Если вельможный пан разрешит, я приеду завтра к нему в дом, и мы подпишем контракт…
Молодой помещик встал с кресла.
— Хорошо, — сказал он, — приезжай… Но не раньше, как после полудня, потому что утром ты не застанешь меня дома.
— Вельможный пан ночует по соседству? — спросил Янкель, и веки его нервно дрогнули.
— У ближайших соседей, — ответил шляхтич и хотел сказать еще что-то, но за спиной ребе Янкеля медленно отворились двери, видимо тронутые робкой рукой, и в комнату вошел молодой еврей, стройный, красивый, чисто одетый, с бледным и очень смущенным лицом, но с пылающими, смелыми глазами.
При виде входящего реб Янкель инстинктивным движением отскочил на несколько шагов. По его бледному веснушчатому лицу от страха пробежала нервная дрожь.
— Зачем ты пришел сюда?.. — начал, было, он, но слова застревали у него в груди.
Молодой помещик бросил на пришедшего равнодушный взгляд и спросил его:
— Что тебе нужно, мой милый? Какое у тебя дело ко мне?
— Я пришел к вельможному пану… — ответил юноша, понизив голос почти до шопота.
Он сделал несколько шагов вперед, но Янкель загородил ему дорогу.
— Пусть вельможный пан не позволяет ему говорить с собой! — крикнул он. — Пусть вельможный пан не позволяет ему открывать рот! Это очень дурной человек… Он всюду вмешивается…
Помещик Камионский вытянул руку и остановил лихорадочно жестикулирующего человека.
— Дай ему говорить! — сказал он. — Если у него дело ко мне, то почему бы мне не поговорить с ним.
И он продолжал смотреть на пришедшего юношу, красивое, выразительное лицо которого, побледневшее от волнения, очевидно, заинтересовало его. Но его раздражала и в то же время смешила внезапная стремительность движений и речи Янкеля.
— Вельможный пан не знает меня, но я вельможного пана знаю… — произнес пришедший, продолжая говорить тихим голосом и как бы с усилием.
— Зачем вельможному пану знать такого бездельника, как ты? — опять попробовал перебить его Янкель, но помещик Камионский жестом приказал ему замолчать.
— Я видел вельможного пана несколько раз у моего деда, Саула Эзофовича, сын которого, Рафаил, покупает у вельможного пана хлеб…
— Так ты, значит, внук старого Саула?
— Да, я его внук.
— А Рафаил Эзофович твой отец?
— Нет, я сын Вениамина, самого младшего из сыновей Саула, который давно уже умер.
Меир говорил на польском, несколько ломаном, но довольно сносном языке. В доме своего деда ему часто приходилось слышать этот язык, когда к ним приезжали по делам владельцы соседних имений; да и старый эдомит, обучавший его предметам, не относящимся к древнееврейским, говорил на том же языке.
— Не Рафаил ли прислал тебя ко мне? — спросил шляхтич.
— Нет, я сам пришел…
Юноша с минуту молчал, как бы собираясь с силами и мужеством. Оправившись, он заговорил уже смелее:
— Я пришел, чтобы предостеречь вельможного пана от великого несчастия, которое готовят пану злые люди…
Янкель снова подскочил и, раздвинув руки, заслонил его перед Камионским.
— Замолчишь ли ты? — крикнул он. — Зачем ты морочишь голову вельможному пану своей глупой болтовней?..
Обращаясь к шляхтичу, он сказал с отчаянием:
— Это сумасшедший, мишугенер, бездельник…
На этот раз, однако, не Камионский уже отстранил его, а Меир. С удвоенным блеском в глазах и усиленно дыша, Меир оттолкнул Янкеля и торопливо заговорил:
— Этот человек не дает мне говорить, поэтому я скажу все вельможному пану очень быстро. Пусть вельможный пан ему не доверяет; он очень худой человек и враг пана. Он готовит пану большое несчастие… пусть пан остерегается его и пусть пан бережет свой дом, как зеницу ока. Я не доносчик и поэтому пришел сюда, чтобы сказать это вельможному пану при нем. Он будет мстить мне за это, но пусть мстит. Я должен был сделать то, что обязан сделать каждый правоверный еврей, потому что у нас написано: «Да живет между вами чужеземец, как если б он произошел от потомков Израиля»; а в другом месте написано: «Если будешь молчать, на голову твою падут все несчастия Израиля!»
Меир замолчал, потому что в груди у него не хватило дыхания. Видно было, что он весь дрожит и что бурный порыв в нем мучительно борется с тайным, пронизывающим его опасением.
Камионский поглядывал на говорившего с любопытством, удивлением и улыбкой. Он так привык улыбаться, глядя на евреев, что и теперь дрожь Меира, загадочные слова его, в особенности же приведенные им цитаты из Библии, сами по себе красивые, но странно звучащие на неправильном, ломаном
