— Меир! Меир! Этот негодяй! — закричал Камионкер.
Витебский кивнул головой в знак того, что он понял.
— Ну, — начал он приветливо и снисходительно улыбаясь, — он не негодяй! Молод еще, может исправиться… Но у него неспокойная голова…
— Что же? Немного мишугенер? — засмеялся помещик, шутливым жестом прикладывая палец ко лбу.
— Нет, — ответил Эли, — он и не сумасшедший… он молод, еще поумнеет… но теперь он выкидывает большие глупости… это правда! Он и мне сегодня наделал много неприятностей… Ай-ай! Сколько у меня было из-за него огорчений и неприятностей и сколько еще будет!
— Так значит, — сказал Камионский. — это что-то вроде полоумного и сумасброда, который сам не знает, чего хочет, и всем доставляет неприятности?
— Пан угадал! — ответил Витебский и сейчас же прибавил: — но он еще молод, из него может еще выйти порядочный человек.
— Это значит, что теперь он непорядочный человек…
— Прошу вельможного пана сюда, — сказал в эту минуту Янкель, указывая помещику на ворота, ведущие во двор молитвенного дома.
— А где же, однако, жилище вашего раввина?
Камионкер вытянул палец по направлению к приютившейся у стены храма черной мазанке.
— Как! — воскликнул шляхтич, — в этой хате?
И направился туда, но уже с одним Янкелем. Витебский же, сообразив, что дело касается чего-то серьезного, а быть может, и неприятного, с поклонами и улыбками быстро покинул двор синагоги.
Двери в избушке раввина были уже заперты, но у открытого окна стояло еще человек десять, тихо разговаривавших друг с другом и время от времени бросавших робкие взгляды внутрь хижины. Но там царило уже глубокое молчание, и если б кто-нибудь видел, как напряженно и неутомимо работал Исаак Тодрос в течение нескольких часов, то он, наверное, предположил бы, что теперь раввин предается отдыху или, погрузившись в сон, пребывает в полном бездействии. Такое предположение было бы грубой ошибкой. За исключением нескольких коротких ночных часов, когда он спал прерывистым, тяжелым сном, какой бывает обыкновенно у людей с постоянно напряженной мыслью и с возбужденными нервами, Исаак Тодрос никогда не ложился отдыхать. Это было живое воплощение неутомимого страстного труда, не знающего, что такое нерасположение к работе, вызываемое каким-нибудь сомнением или тревогами о собственном здоровье и жизни. И теперь, после продолжительного пребывания в атмосфере жаркой и душной, от большого скопления людей в тесной избушке, после долгих усилий мысли, шибовский раввин не лег на свое твердое ложе и не вышел за пределы местечка, где свежесть и тишина могли бы обвеять ему лоб, облитый потом и нахмуренный от напряженного труда, но остался на той же самой скамейке, где сидел-с раннего утра, и, раскрыв перед собой большую книгу, читал ревностно, благоговейно, до самозабвения. Книгу эту, впрочем, как и все другие, имевшиеся у него, он прочитал уже столько раз, что знал ее почти наизусть от начала до конца. Однако читал ее постоянно, потому что из-за слов перед ним вставали все новые значения и тайны, а он стремился к конечному пониманию этих значений и тайн всеми силами своей души, горевшей в огне мистических верований, мечтаний и стремлений.
Зато ребе Моше отдыхал, хотя тоже не вполне. Он сидел в углу комнаты на полу, уткнув локти в поднятые колени и положив подбородок на ладони; взор его был неподвижно устремлен в склоненное над книгой лицо учителя. Это было созерцание, подобное тому, с каким христианский учитель всматривается в изображение святого покровителя своего ордена, с каким полудикий негр приглядывается к фетишу, выструганному из дерева, с каким исследователь, страстно влюбленный в природу, смотрит в пространство, усеянное мириадами светящихся небесных тел. В глазах ребе Моше, устремленных на лицо великого раввина, отражались обожание, удивление и любовь.
Вдруг двери, ведущие в комнатку, отворились, и за порогом ее показался помещик Камионский. Он задержался там, на минуту и, обратившись к шедшему за ним Янкелю, сказал:
— Останься тут, пан Янкель, я один поговорю с паном раввином.
Вслед за этим он нагнул голову, чтобы пройти в дверь, слишком низкую для его высокой и статной фигуры.
Переступив через порог, помещик бросил вокруг себя вопросительный взгляд.
Напротив него, у черной от пыли и грязи стены, сидел на скамейке человек в нищенской одежде, с черными, как ночь, волосами и бородой, с лицом почти оливкового цвета. При входе его он оторвался от книги с пожелтевшими древними страницами. Над низким лбом этого человека, прорезанным несколькими глубокими поперечными морщинами, полукругом торчал измятый козырек шапки, сдвинутой на затылок, а глаза его, черные и пылающие, с невыразимым изумлением остановились, на лице пришедшего.
В углу комнаты, возле самого пола, темнела еще другая человеческая фигура, но на нее молодой помещик бросил только мимолетный взгляд. Ему даже и в голову не пришло, что сидевший на скамейке человек, с продырявленными рукавами и с застывшим удивленным выражением в глазах, был именно тот шибовский раввин, слава о котором, распространившись на много миль вокруг среди еврейского мира, разрозненными, неясными отзвуками проникла также и в христианские сферы.
Камионский приблизился к этому человеку и довольно вежливо спросил:
— Могу ли я видеть шибовского раввина?
Никакого ответа не последовало.
Сидевший на скамейке человек только вытянул в его сторону длинную желтую шею и еще шире открыл глаза и рот. Изумление, а может быть, и какое-то другое вдруг проснувшееся в нем чувство придали всей его фигуре выражение тупости, доходившей почти до идиотизма. И неудивительно, конечно, что Исаак Тодрос, при виде стоявшего перед ним шляхтича, испытал такое потрясающее впечатление. Это был первый эдомит, переступивший его порог с тех пор, как он сам жил тут, первый эдомит, которого увидели вблизи его глаза и который обратился к нему со словами, звучавшими в его ушах совершенно чуждо, непонятно и почти дико. Если бы ангел Мататрон, небесный покровитель и защитник Израиля, или даже сам вождь и начальник чертей явился перед ним, он был бы удивлен и потрясен менее; ведь со сверхъестественными существами он был связан тесными, хотя и косвенными отношениями. Он изучал и знал их происхождение, природу, особенности и все их проявления. А откуда явился этот представительный, высокий человек в омерзительном одеянии, которое не доходило ему даже до колен, со своим белым, как у женщины, лбом и непонятной речью? Зачем он пришел? Чего он хотел? Не был ли это идумеянин? Филистимлянин? Суровый римлянин, который победил мужественного Баркобека? Или, по крайней мере, испанец, который истребил знаменитую семью Абрабанелов, а предка его, Тодроса, подло выгнал из страны?
Подождав немного ответа на свой вопрос и не дождавшись его, Камионский спросил вторично:
— Могу ли я видеть шибовского раввина?
На этот раз, на звук его несколько повышенного голоса темневшая в углу комнаты серая человеческая фигура зашевелилась и медленно встала. Реб Моше, глядя на пришедшего с открытым от удивления ртом и с застывшими от изумления глазами, выдвинулся на свет и горловым голосом протяжно произнес:
— Га!
При виде этого человека, одетого с первобытной и неслыханной в других местах простотой, на лице помещика Камионского дрогнула и расплылась быстро подавленная улыбка.
— Мой пан! — обратился он к ребе Моше, — что этот человек глух или нем? Уже два раза я спрашиваю его о шибовском раввине и никакого ответа не получаю.
И помещик указал на Тодроса, который медленно повернулся теперь к меламеду и, вытянув к нему шею, спросил:
— Вос загтер? Вос выль ер? (Что он говорит? Чего он хочет?)
Реб Моше вместо ответа еще шире открыл рот, и в эту минуту за отворенным окном раздались шорох и шопот. Камионский посмотрел в сторону окна и увидел, что там было полно людей, заглядывавших со двора в глубь комнаты. На их лицах выражались любопытство и некоторый испуг. Камионский обратился к ним с вопросом:
— Здесь живет шибовский раввин?
