Мирного.
Меня, правда, несколько смущала как-то чересчур широко распространенная по всему поселку грязь. Но я быстро подавил в себе этот приступ малодушия и решительно сделал первый самостоятельный шаг по центральной улице поселка.
Как выяснилось в дальнейшем — это был очень легкомысленный шаг. Оказалось, что главной заповедью хождения по центральной улице Мирного было уже нарушенное мной однажды правило: «Не зная броду — не суйся в воду».
— Как же вы рискнули, молодой человек, ходить по нашей главной улице без проводника? — ужасался несколько часов спустя начальник геологоразведочной партии Николай Александрович Коренев. — Ведь у нас же на этой улице за неделю до вашего приезда трактор увяз по самую трубу. Так и не достали — ушел под землю. Лошадь три дня сидела, вчера только подъемным краном вытащили. Там же редкий на всю Якутию, толщиной в несколько метров, мерзлотный плывун.
Плывун под главной улицей действительно был редкий. Но я понял это, к сожалению, уже после того, как первый шаг был сделан. Нога провалилась сразу выше колена. Ничего еще не зная о плывуне, я решил, что просто неудачно ступил, и начал яростно освобождаться из липких объятий грязи. Через пару минут я стоял в грязи чуть ли не по пояс и жалобным взглядом провожал мелькавшие между домами фигуры. Всасывающее «гостеприимство» трясины было совершенно очевидным, но кричать и звать на помощь представлялось, при всей серьезности момента, все-таки неудобным.
Я молча стоял на центральной улице Мирного и погибал среди бела дня в расцвете сил на глазах у десятков людей. Мне даже стало немного жаль себя: проделать такой долгий и трудный путь, и когда цель уже так близка, так возможна — столь бесславная, столь бездарная кончина!
Так прошло еще полчаса. Никто не подходил ко мне. Я гордо молчал, и поэтому на меня не обращали внимания, принимая, очевидно, за человека, занятого каким-то своим делом. Я готов был уже смирить гордыню, как вдруг мои унылые размышления по поводу собственной безвременной гибели были прерваны знакомым голосом. Я оглянулся и увидел Петровича, того самого Петровича, блокнот с «изложением» души которого хранился у меня в рюкзаке.
— Уходишь? — спросил Петрович и показал большим пальцем вниз.
— Ухожу, — безропотно ответил я.
— Вода-то холодная?
— Да так, ничего себе вода.
— Э-хе-хе!.. — произнес Петрович и, помолчав несколько минут, которые показались мне вечностью, спросил: — Как же выбираться думаешь оттуда?
Я пожал плечами.
Петрович помолчал еще немного, потом принес откуда-то широкую доску метра в два длиной, положил ее передо мной и начал «спасать» меня.
— Ты стой спокойно, не дрыгайся, — приговаривал Петрович. — Сапожки-то придется скинуть. Ты пальцами погуляй сперва — шевелятся? Ну, слава богу! Теперь тащи правую ногу из сапога-то: а сам этим же боком выползай на дощечку. Теперь левым боком выползай. Выполз? Сейчас замри.
Я замер. Петрович поплевал на руки, крякнул и вытащил двухметровую «дощечку» на сухое место. У меня был жалкий вид. Я был похож на военнопленного, бежавшего из-за колючей проволоки без сапог. Петрович придирчиво оглядел меня, достал кисет и закурил.
— Так-то оно лучше, — сказал он неопределенно.
— Как это так? Босиком? — удивился я.
— Да нет, не босиком, — ответил Петрович. — Ты о сапогах не тужи, сапоги сейчас новые достанем. Я говорю лучше в том смысле, что самолично поползать по грязюке пришлось. Она-то у нас, мерзлотища эта, вот где сидит, — он похлопал себя по шее. — Самый страшный враг. Хуже мороза. Да, так вот я и говорю, что теперь изобразишь все как есть, не напишешь, что в Мирном ходят по асфальтовым тротуарам и мраморным лестницам, как некоторые тут писали.
Петрович составил мне «знакомство» на складе, и по его рекомендации мне выдали не только новые сапоги, но и полную форму забойщика — брезентовую куртку, такие же штаны и фуражку. Поблагодарив за хлопоты Петровича, который торопился на работу, и договорившись встретиться с ним на самой «Трубке Мира», я отправился в главную контору партии.
В конторе за затейливо облитым самыми разноцветными чернилами столом сидел сердитый усатый человек и быстро писал. Я поздоровался. Усатый, не поднимая головы, промычал что-то неопределенное. В конторе никого больше не было. Я сел на табуретку и огляделся. По стенам были развешаны недоступные понятию простых смертных геологические карты.
Неожиданно усатый вскочил со своего места и стремительно вышел. Я остался один. Что было делать? Ждать, что придет кто-нибудь еще, или отправляться в другое место?
В это время усатый снова стремительно ворвался в дом. Увидев, что я еще сижу, он прижал руки к груди и заговорил вкрадчиво-зловещим шепотом:
— Нету у меня машин, дорогой, понимаешь, нету! Я же не Форд, чтобы каждую минуту давать вам по самосвалу, и даже не Рено, чтобы давать их каждые три минуты. Я просто Белов, понимаешь, обыкновенный Белов, Владимир Борисович, старший геолог партии, и не больше!
Усатый, медленно надвигаясь на меня, распалялся все больше и больше. Он обличал какое-то высокое начальство, которое сидело где-то в центре и только мешало работать, клеймил какую-то безвестную контору, которая не обеспечила завоз запасных частей, он поносил последними словами и непогоду, и саму трубку, и эти проклятые алмазы, которые запропастились в этой чертовой тайге!
Я внимательно слушал, стараясь не упустить момента, когда мой темпераментный собеседник снова рванется к выходу, чтобы следовать за ним по пятам. Ведь это был Белов — лауреат Ленинской премии, последний из памятной иркутской четверки основателей Тунгусской экспедиции, с которым я еще не встречался, тот самый Белов, который открыл знаменитые мархинские россыпи!
Мой собеседник замолчал и уставился на меня злыми глазами, словно ждал, что я снова буду просить у него машины. Я встал и сказал, что произошло недоразумение, что мне не нужны никакие машины, что я всего-навсего корреспондент газеты.
Белов устало опустился на стул, снял фуражку, бросил ее на стол и тяжело вздохнул.
— Простите, — сказал он совсем другим голосом. — Я третьи сутки на ногах. У нас срывается выполнение месячного плана разведочных работ. Из-за дождей не можем подвезти грузы из Нового, Не хватает машин, людей. Словом, запарка.
Он посмотрел на меня и, очевидно вспомнив весь предыдущий разговор, улыбнулся.
— Что вы хотите посмотреть?
Я ответил, что больше всего мне, конечно, хочется посмотреть легендарную «Трубку Мира».
— Пошли, — согласился Белов. — Мне как раз туда и нужно.
Дорога на «Трубку Мира» шла вдоль линии высоковольтной передачи. Мощные мачты величественно высились над тайгой. Хотя со дня открытия месторождения прошло не больше года, в лесу уже змеились над кронами вековых лиственниц и низко провисали над густой щеткой кустов багульника электрические провода.
Земля плясала и дыбилась у нас под ногами, будто резиновая. Мы раскачивались из стороны в сторону, как циркачи, В наши следы мгновенно набегала вода.
— Вечная мерзлота, окаянная, совсем одолела, — жаловался Белов. — И никуда от нее не денешься. Все алмазы, как нарочно, залегают в самой что ни на есть наивечной мерзлотище.
Мы вошли в Лог Хабардина. На склонах его кое-где еще громоздились деревья, но центр был совершенно очищен от стволов. Посредине лога, весело журча, бежал ручей.
— Вот этот ручеек и привел Хабардина к «Трубке Мира», — сказал Владимир Борисович.
Лог Хабардина свернул вправо, и сразу же за поворотом открылась широкая панорама «Трубки Мира». Мы словно попали в совершенно другой край. На фоне мрачной, серой тайги высились горы голубой земли. Она была поднята снизу, из уже пройденных геологами разведочных шурфов. Порой солнечный луч выхватывал из кимберлита кристалл алмаза, и он бросал в глаза ослепительный яркий отблеск.
Поверхность «Трубки Мира» была похожа на передний край обороны боевой части, готовящейся отбивать наступление превосходящих сил противника. Сотни людей рыли длинные и широкие траншеи,
