по-французски, потом Пэйджит представил Терри — уже на английском. Метрдотель улыбнулся, пожал ей руку и пригласил их за столик в тихом уголке. Минуту или две, что ушли на это, Терри думала, как мало она знает о жизни Пэйджита.
— Вы говорите по-французски?
— Мой французский — университетский, к тому же плохой. Практикуюсь на Роберте, пользуясь его снисходительностью. Это все, что осталось от честолюбивых устремлений.
— Каких же?
— Жить в Париже и быть Хемингуэем. Проблема в том, что Хемингуэй уже был.
— Почему же вы не попытались быть кем-нибудь еще?
Он улыбнулся:
— С этим сложно — так и не смог «найти свой собственный голос». Поскольку мужественности Хемингуэя у меня нет, я больше похожу на Фолкнера, правда, без его гениальности. Но слишком мало читают и Фолкнера, который был гением.
Терри посмотрела на него оценивающим взглядом:
— Знаете, иногда не могу понять, когда вы говорите серьезно, а когда шутите.
— Я это нарочно делаю, — снова улыбнулся он. — Некоторые вещи, к которым я отношусь серьезно, смущают меня.
В этой легковесной реплике, подумалось ей, есть доля правды.
— Но во всем, что касается Карло, вы серьезны.
Пэйджит кивнул.
— Абсолютно серьезен. — Помедлив, добавил беззаботно: — Бедный ребенок.
На последние, сказанные с бравадой слова ответ последовал не сразу. Почему в беседе с ним, удивилась Терри, часто появляется ощущение, будто у них две возможности общения: одна обычная, другая — где-то на уровне подсознания, как у очень близких людей.
— Каково это — воспитывать его одному? — внезапно спросила она.
Глаза Пэйджита сузились; непонятно, размышлял он над самим вопросом или над тем, почему она его задала.
— В каком-то смысле, — наконец ответил он, — это равноценно вопросу: каково быть мной — другого я просто не знаю, поэтому судить не могу. Думаю, занимаясь воспитанием, я острее осознаю все свои недостатки; это порождает во мне беспокойство, которого не было бы, будь я женат, что в конечном итоге отражается на Карло. — Последовала небольшая пауза. — Хотя по собственному детству знаю: мерзкий брак мерзок и для ребенка, а из-за неуловимости и коварности своего воздействия на его душу гораздо более мерзок, чем юношеские обиды Карло на меня.
— И поэтому вы не женились?
Он посмотрел удивленно, потом улыбнулся:
— Я был женат. Но не на Марии Карелли.
— На ком?
Подошла официантка. Пэйджит повернулся к ней, как бы ища у нее спасения.
— Будете пить вино? — спросила та. Пэйджит посмотрел на Терри.
— Буду пить, — сказал он, — если вы непременно хотите поговорить со мной о моей личной жизни.
Терри помолчала; судя по этой реплике, он воспринимал ее не только как товарища по профессии.
— Непременно хочу, — заявила она.
— Вы чему-нибудь отдаете предпочтение — я имею в виду белому или красному?
— Нет. Ричи и я пьем из кувшинов, не из бутылок, — какой открыт, из того и пьем.
— Тогда «Мёрсол», пожалуйста, — обратился Пэйджит к официантке.
— Помнится, — вернулась к начатому разговору Терри, когда официантка отошла, — я спрашивала, на ком вы были женаты.
— Ах да. Ее звали Андреа Ло Бьанко.
Терри склонила голову набок:
— Знакомая, кажется, фамилия.
— Она была прима-балериной в балете Сан-Франциско. — Пэйджит чуть усмехнулся. — Потом мы развелись, и она поступила в балетную труппу в Париже, как ни странно.
— Странно, что поступила?
— Нет, это как раз хорошо. Странно, что мы развелись.
Терри сделала паузу:
— Это было до приезда Карло?
— Спустя год или около того. Эти два события нельзя назвать несвязанными.
В последнем замечании, хотя и высказанном довольно спокойно, звучало сожаление.
— Она не любила его?
Пэйджит безучастным взглядом окинул столики вокруг.
— Это не так уж и зависело от чьих-либо симпатий, все было гораздо сложней. Андреа никогда не хотела иметь детей — из-за своей профессии, из-за своего темперамента; я не придавал этому особого значения. И никогда не подозревал, что во мне так сильно отцовское чувство. Балет требовал от нее полной отдачи, и, придя домой, Андреа, естественно, считала, что вправе рассчитывать на мое внимание. — Он помедлил. — Конечно, она знала о Карло, но, когда он появился у нас, наша жизнь в корне изменилась. Справедливости ради надо сказать, что тогда с Карло было много хлопот, хотя вряд ли в этом стоит винить его. Что касается меня, я полагал, что у меня нет выбора.
В последних словах, подумала Терри, скрыта загадка, как и в его отношении к Марии Карелли.
— А почему было много хлопот?
Пэйджит смотрел в сторону.
— Были проблемы, связанные с его эмоциональностью, — наконец вымолвил он. — Сейчас, наверное, это назвали бы комплексом недостатка самоуважения.
Невысказанная боль сквозила в этом замечании. Пока официантка наполняла вином их бокалы, Терри решила не задавать вопросов, готовых сорваться с языка: «В чем суть проблем?» и «Как получилось, что Карло стал жить с вами?». Она почему-то была уверена, что второй вопрос вернул бы ее собеседнику душевное равновесие. Пэйджит поднял бокал:
— За блестящую карьеру юриста, который уже сейчас лучше многих.
Терри была польщена и смущена одновременно.
— Вряд ли. Тем не менее благодарю.
Он весело посмотрел на нее:
— Когда-нибудь, Терри, вы привыкнете к комплиментам. Для этого, наверное, вашему приятелю Джонни и мне придется по очереди говорить и говорить их вам. Мы свободнее говорим комплименты, чем вы их выслушиваете.
— Я никогда к ним не привыкну. Когда люди обо мне отзываются слишком хорошо, у меня такое ощущение, будто я их обманываю.
Пэйджит понимающе улыбнулся:
— Синдром самозванца. Прекрасно понимаю. За личиной всякого самоуверенного профессионала прячется перепуганный неврастеник, который буквально умоляет судьбу, чтобы та дала ему шанс доказать профессиональную состоятельность, прежде чем кто-нибудь обнаружит обман. Это разновидность комплекса вины, она нами всеми правит.
— И вами?
— И мной тоже. Даже если бы я казался кому-то потрясающе талантливым специалистом.
— А тут еще Марни Шарп, — добавила Терри, — с ее уничижительными фантазиями.
Неведомо почему, словесный оборот показался Пэйджиту забавным.
— Боже мой, — фыркнул он, — я представил себе…
И весело заулыбался. И так беззаботна и легка была эта улыбка, что Терри готова была смотреть и смотреть на нее, — теперь она знала, каким он был в молодости, до того, как время и обстоятельства
