вечным и непоправимым только тогда, когда что-то уже совершилось, и совершилось бесповоротно… А прошлое Хуана-Тигра, которое, как ему казалось, уже давным-давно рассеялось и исчезло, вдруг внезапно предстало перед ним во всей своей полноте. Поднявшись из глубин вечного ада, оно было вызвано из небытия заклинаниями генеральши Семпрун, жрицы Вельзевула. «Бедный Хуан-Тигр! Вчера для тебя все кончилось. Бедный Хуан-Тигр! Вот ты и опять стал Хуанином Герритой, денщиком». Как наяву увидел он перед собой капитаншу с ее томными, настырными глазищами, с ее густо напудренным, словно оштукатуренным, лицом и круглым ярко-красным ртом, похожим на сургучную печать. Капитанша, одетая в полупрозрачный пеньюар, сидит, развалившись на диване, в соблазнительно-бесстыдной, развратной позе… Обычно она сама выбирала денщика из солдат их роты, но в доме он долго не задерживался: армейская Мессалина, пресытившись им, выискивала в нем недостатки и намечала очередную жертву. А солдат, получивший отставку, возвращался в свою роту, где рассказывал о капитанше всякие скабрезности. В казарме ее прозвали Глотай-батальоншей – за ненасытность. Ее муж был человеком добрым и храбрым, но весьма недалеким. Безрассудно смелый, неустрашимый на поле боя, перед лицом врага, в присутствии своей сладостной врагини, своего домашнего деспота он совершенно терялся и беспрекословно сдавался ей в плен, не смея и пикнуть. Капитан так сильно привязался к своему денщику Хуанину, что даже воспротивился жене, которой не терпелось отделаться от него так же, как и от его предшественников. А для того чтобы Хуанин остался в доме, капитан решил женить его на молодой и красивой девушке по имени Энграсия, их служанке. С рождения и до призыва в армию Хуан жил в маленькой горной деревушке в отрогах Траспеньяса – в той горной глуши, где жены у всех были общие и где царил дух свободной любви. Насмотревшись на все это, Хуан проникся презрением и отвращением к деревенским женщинам. Влюбчивый и чувствительный, он считал, что настоящая любовь – это не что иное, как право мужчины единолично владеть своей собственностью. Ему хотелось верить, будто городские, столичные женщины, особенно светские дамы, – это воплощенная добродетель, но капитанша Семпрун заставила его навсегда распроститься с этой иллюзией, и Хуан совсем перестал верить женщинам. И все-таки он влюбился в служанку Энграсию. Свою любовь он держал в тайне, потеряв в борьбе с нею сон и аппетит. Но в один прекрасный день капитан сказал ему: «Хуанин, сынок, что касается любовных дел, то тут я все насквозь вижу, здесь от меня ничего не утаить». Бедный капитан! Хуан чуть было не расхохотался ему прямо в лицо, но вовремя спохватился. Капитан продолжал: «У тебя круги под глазами, ты часто бреешься и свои сапоги чистишь лучше, чем мои, а на кухне моей жене сказали, что ты не ешь ничего, кроме салата. Геррита, ты влюбился. И я даже знаю, в кого. Я видел, как в присутствии Энграсии ты краснеешь и бледнеешь, хотя и не подозреваешь об этом. Но это еще не все. Энграсии ты тоже небезразличен. Так что… Считай, что дело в шляпе. Вам надо скорее пожениться, потому что мы с женой не хотим, чтобы в нашем доме занимались любовью, не освященной церковью. И поэтому… Руж-ж-жье на плечо-о! Ша-а-агом марш!» Хотя Хуанин и изнывал от любви к Энграсии, жениться на ней он все-таки не хотел, потому что был убежден, что рано или поздно она ему изменит и тогда он сойдет с ума от страданий. Но высказать свое суждение о женском непостоянстве (непоколебимое убеждение, подтвердившееся во время службы Хуана в капитанском доме) Геррита не решался, хотя и был уверен, что именно оно – самый решительный аргумент против брака. Его близорукий хозяин наверняка бы возразил своему денщику: «Откуда ты это взял? Неужели тебе мало примера моей жены, этой образцовой, добродетельной супруги?» Само собой, женившись, Хуан не позволил бы обманывать себя так грубо, как этот лопоухий капитан. Ни за что на свете! Ведь у него, у Хуана, кошачьи глаза (и на лице, и внутри, и в сердце), уж его-то зрение не притупится ни днем, когда слепит солнце, ни ночью, в полном мраке. Вот и получилось, что Хуан позволил привести себя к брачному алтарю, как обреченного на заклание агнца. Свою жену он просто обожал, да и она, нежная, заботливая, ласковая и любящая, отвечала ему, казалось, полной взаимностью, и Хуан просто таял от счастья и чувствовал себя на верху блаженства. Блаженства, которое, однако, вскоре омрачилось его безумной ревностью. Когда по делам службы Хуану приходилось отлучаться из дому, он изнывал от тоски и страха: а что если какой-нибудь офицерик ходит под окнами красавицы Энграсии, домогаясь ее взаимности? Потому что, благодаря казарменным сплетням, Хуанин знал, что среди офицеров есть немало охотников тратить почти все свое свободное время на то, чтобы осаждать замужних женщин всех рангов и сословий. Вернувшись домой, он заглядывал жене в глаза, стараясь понять, не поселилась ли в глубине ее души новая страсть. Если Энграсия вдруг становилась печальной и нелюдимой, Хуанин считал, будто причиной тому что-то греховное: наверняка она что-то скрывает, замышляет или предается сладостным воспоминаниям. Если же Энграсия была с мужем ласкова и нежна, а это случалось чаще всего, то и тогда Хуан подозревал что-то неладное, думая, что она расточает ему ласки именно потому, что ее мучают угрызения совести. Или она просто притворяется. От природы робкий и молчаливый, Хуан не мог ни накричать, ни поскандалить и все свои обиды он копил в сердце, на дно которого оседала горечь. Со временем эта безмолвная пытка стала совсем невыносимой. Как приговоренный к казни в свою последнюю ночь желает, чтобы смерть наступила сразу, а не тянулась нескончаемым ожиданием, так и Хуанин стал почти жаждать неоспоримого доказательства неверности Энграсии – только бы поскорее пришел конец мучительной неопределенности, которая все длилась и длилась, терзая его сердце. Но чем угрюмей и беспокойней становился Хуанин, тем большей, по всей видимости, любовью проникалась к нему Энграсия, тем больше к нему привязывалась. Стройная, изящная, грациозная, с легкой походкой, Энграсия была родом из Андалусии. Нежный овал ее арабского лица был утонченно-благородным, гладкая кожа казалась восковой, а глаза – оливковыми. Как все восточные женщины, она считала, что настоящий мужчина должен быть прежде всего властелином – ревнивым и грубым. С молоком матери Энграсия впитала убеждение, что любовь – это роковая страсть с неизбежной кровавой развязкой. Она предчувствовала, что, случись что-нибудь, ее Хуанин в порыве ревности не колеблясь сможет, защищая свою любовь, пролить кровь – и рука его не дрогнет. Эта уверенность переполняла ее гордостью. С утра до вечера мягким, бархатистым и печальным голосом она напевала андалусские песни: содеарес, петенерас, саэтас и те грустные романсы, почему-то называющиеся «веселыми», в которых неизменно превозносилось убийство из-за ревности и прославлялся поединок смерти с любовью. Именно из любви и смерти – двух родственных состояний – возникла ее собственная кровавая драма, ее трагическая песнь.
Когда капитану Семпруну приходилось дежурить ночью у полкового знамени, он обычно брал с собой Хуанина – на случай, если понадобится послать куда-нибудь с поручением. Сумасшедшая ревность и лихорадочное воображение с особой силой завладевали Хуанином именно в эти ночи, когда ему приходилось, подчиняясь приказу, покидать супружеское ложе. По мысли Хуанина, его жена, воспользовавшись столь удобным случаем, могла бы, заранее сговорившись с любовником, безнаказанно обмануть мужа. В одну из таких ночей, уже перед самым рассветом, капитану вдруг стало плохо, и он решил вернуться домой. Вперед он послал Герриту, наказав ему убедить капитаншу, особу пугливую и предрасположенную к обморокам, что с ним не случилось ничего страшного. Хуанин постучался. Ему долго не открывали. В конце концов к двери подошла Филимона – старуха туземка, служившая в доме кухаркой. Услышав голос Хуанина, она испугалась и, не отворив дверь, скрылась. Прошло еще немало времени, и наконец в окно высунулась сама хозяйка. Она отчаянно махала руками и в самом деле выглядела очень встревоженной. «Беги, Геррита, беги, – завопила капитанша, – скорее беги к хозяину! Пусть он не двигается с места! И пусть его принесут ко мне на носилках или в кресле – осторожно, потихоньку, чтобы не трясти, а то ему, упаси Бог, может стать хуже. Господи помилуй! Поторопись!» – «Но хозяин уже идет сюда сам, он сейчас здесь будет», – ответил денщик. Сеньора взвизгнула и исчезла за окном. Капитан Семпрун появился, когда еще не успели отворить дверь. Супруга встретила его на пороге. Она ощупывала мужа с головы до пят, все еще не веря тому, что капитан жив-здоров. «Не двигайся, стой на месте, тебе нельзя шевелиться. Отдохни, дорогой. А теперь обопрись на меня и на Герриту. Геррита, помоги же хозяину!» Семпрун отказался принимать эти чрезмерные, на его взгляд, заботы о его здоровье, а Хуанин, почувствовав что-то неладное, поспешил улизнуть. Филимона бросилась вслед за ним. Догнав Хуанина в коридоре, она ухватилась за полу его мундира: «Эй, парень, ты куда?» Но он, оттолкнув ее, помчался дальше, к себе домой, в пристройку позади хозяйского дома. И вот Хуан у себя. Лучи восходящего солнца проникали в комнату через тростниковые, крашенные в зеленый цвет шторы. Энграсия, покрытая до пояса одеялом, сидела на циновке, придерживая руками вырез ночной рубашки. Лицо ее было смертельно бледно, а глаза – полны тоски. Какой-то мужчина в нижнем белье и ярко-красных подштанниках выпрыгнул из окна в садик, зажав под мышкой свою одежду. Хуанин не успел его удержать, но узнал: этот наглец с мушкетерскими усиками был лейтенантом Ребольедо.[27] Одним прыжком Хуанин
