Старик вышел. А Ваня забеспокоился:
— Зачем нам пистолет? Мы пойдем прежней дорогой, вкруговую.
— Не-е. Туда я не ходок. Пойдем напрямик, через пути. Ну чего ты глаза пялишь? Думаешь, я пьян? Не-е, я не пьян.
— Да ты в уме? Ночью идти по путям? — заволновался Ваня. — У меня пропуска нет, а без него, сам знаешь, что будет.
— Не бойсь, пройдем! — повторил Максим с упрямым хмельным задором. — Мы по своей земле ходим. Она не выдаст.
Максим отдал Ване принесенный стариком пистолет, надел кепку и вышел из хаты.
Выйдя из калитки на косогор, они остановились. С бухты тянуло сыростью, наползавшие облака и туман стирали с неба звезды; за северной стороной рейда голубые лучи прожекторов то вспыхивали и упирались в небо, то опускались и лихорадочно шарили в море.
— Смотри, как паникуют, — усмехнулся Максим. Приближаясь к станции, Ваня клял себя за то, что уговорил Максима выпить, его все больше охватывало беспокойство. Никогда он не видел товарища столь беззаботным.
На переезде они остановились. Сырая осенняя темь. Ване казалось, что-то зловещее неотвратимо надвигалось на них из этой странной, необычной для станции тишины. Он потянул за рукав Максима, предлагая вернуться назад. Мгновение тот колебался, но вдруг, высвободив руку, снова пошел вперед. Ваня последовал за ним.
Они спустились вниз, по ту сторону станции. Идти дальше через проход в заграждении, сделанном из колючей проволоки, было опасно — нарвешься на часового. И они свернули вправо, чтобы стороной, через запасные пути, обойти вагон, в котором располагались полевые жандармы, а затем проскочить через дыру в колючей проволоке или чуть правей перелезть через глинобитный забор и скрыться в развалинах Зеленой горки.
Переходя рельсы, Максим споткнулся. И тут послышалось, как впереди хрустнул гравий. Ваня вынул из кармана револьвер, отвел предохранитель и лишь после этого ступил на насыпь. Максим удержал его, крепко стиснув кисть.
— Если кто появится, — прошептал он, — беги к стене, а я через дыру.
«Протрезвел», — подумал Ваня, переходя рельсы. Они уже пересекли три колеи, как вдруг впереди возник силуэт человека, который, крадучись, приближался к ним.
— Стой! — послышался окрик.
Ваня узнал голос жандарма Курца. И в то же мгновение Максим с кошачьей быстротой и легкостью отскочил от него в сторону и исчез под вагоном. Ваня бросился к глинобитной стене. Раздался выстрел, и кепку его точно ветром сдуло с головы. Вторая пуля ударила уже в стену, когда он с разбегу перепрыгнул забор.
Очутившись на другой стороне, Ваня дважды выстрелил через пролом в заборе туда, где притаился Курц. Тот вскрикнул, скверно выругался и побежал.
С гулко бьющимся сердцем Ваня притаился у стены. Издали доносились крики жандармов, вспыхивали, гасли огоньки. На мгновение луч карманного фонаря выхватил из темноты бегущего к проходу Максима.
Чтобы отвлечь погоню на себя, Ваня открыл стрельбу. Но хотя он и опустошил одну за другой две обоймы, цели не достиг. Огоньки сначала вытянулись цепочкой вдоль проволочной ограды, а потом замкнулись в круг. Донесся выстрел, кто-то вскрикнул, и вдруг все стихло.
Ваня стоял ошеломленный. Неужели Максим погиб? Ведь это он повинен в его провале. Он вглядывался в темноту, все еще не веря случившемуся.
А на путях снова растянулись в цепочку огоньки, залаяли собаки. Начался прочес станции и прилегающих к ней улиц. Ваня рванул ворот рубахи и, отпрянув от забора, стал быстро взбираться по крутым улочкам Зеленой горки…
Дверь ему открыла Петькина мать, Настасья Павловна, или, как все ее звали, тетя Ната.
— Где Кузьма? — спросил Ваня, тяжело дыша и с трудом преодолевая в голосе дрожь.
— Спит. А на что он тебе? Случилось что?
— Успокойся, тетя Ната, ничего особенного, — Ваня прошел к лавке, на которой спал Кузьма, и растолкал его.
Кузьма не удивился, что его разбудили. Нередко случались такие ночные побудки и вызовы к Ревякину.
…Ожидая возвращения товарищей, Александр сидел на кухне и делал записи в дневнике — толстой клеенчатой тетради, которую в шутку называл бортовым журналом подполья.
За ширмой посапывал Людвиг. В соседней комнате свет погас — Лида тоже уснула.
Александр любил в тихие ночные часы посидеть над тетрадью. Это был своего рода разговор с самим собой и отчет перед совестью своей за содеянное, раздумья о будущем и точнейшая хроника жестокой борьбы подполья.
Александр стал записывать события последних трех дней.
«29.10.43 г., пятница. С раннего утра по Симферопольскому шоссе идут одна за другой колонны автомашин, нагруженных разным военным имуществом. Немцы злые, как голодные звери. Заметна паника.
В 20 часов заработал наш радиоприемник. Радостные вести с фронта. В 21 час прилетели наши соколы. Осветили город ракетами. Светло как днем. Охваченные животным страхом, «победители» бегают как очумелые. Зенитные батареи открыли беспорядочный огонь, прожекторы почему-то не светят, зенитки бьют, куда вывезет.
30.10.43 г., суббота. В 6 часов утра пришли друзья. Говорили о плане действий наших людей. В 7 часов прибежала с плачем соседка. Предупредила: расклеивают по всему городу приказ об эвакуации всего мужского населения. Пришлось принять меры. Среди населения смятение такое, что трудно рассказать. Севастополь точно в пожаре. Люди куда-то бегут, кричат, прячутся. Другие сговариваются и ночью исчезают из города. Предприятия окружены фашистами, вооруженными автоматами. Рабочие, как закованные в цепи, никуда ни за чем не отпускаются. При попытке бежать расстреливаются. Документы в учреждениях сжигают. Объекты военного значения минируют. По улицам облавы. Хватают мужчин. Наши руководители групп встревожены и просят указаний, что делать. Решено — всем оставаться на месте, продолжать работу.
Появилось новое обращение фашистского командования к населению о выдаче КПОВТН. Приняты меры: запрятали вещи на случай обысков… Опять прилетели наши соколы — моряки. Жутко пробомбили. Все мы переживали огромную радость.
Всю ночь работали.
31.10.43 г. День начался в тревоге, но чем выше поднималось солнце, тем становилось веселее. Приказ об эвакуации населения сменил другой — «эвакуация отменяется».
Чтобы «успокоить» население, которое всячески укрывается, гитлеровское командование пустило брехню о том, что якобы «эвакуация» отменена потому, что германская армия получила подкрепление, прорвала советскую линию обороны, заняла Мелитополь и продвинулась за Мелитополь на восемьдесят километров. «Поэтому, — говорится в приказе, — угроза Крыму и Севастополю миновала». Но это вранье шито белыми нитками. Все видят, что фашистские заправилы продолжают удирать из Крыма. Эвакуируются карательные отряды, сбежал городской голова Супрягин. Хотел удрать и начальник полиции Корабельного района, но наши ребята помешали. Успокоили его навеки и укрыли в надежном месте в земле.
С наступлением вечера мы ждали своих. Прилетели точно, не опоздав ни на минуту. Фашисты, как прибитые собаки, в панике разбежались по укрытиям. Бомбы сбросили удачно. На вокзале попали в эшелон с войсками и техникой, на Историческом бульваре разбили зенитки, на Графской пристани потопили большой пароход. Оккупантов не узнать. Дух упавший. Потеряли надежду на спасение и через море. С горя пьют шнапс, шныряют по городу. Мы всю ночь не спали, готовили газету № 16 и обращение к населению города».
Александр прикрыл тетрадь, задумался. Быть может, он дотянет до того дня, когда ему придется отчитываться. Партия спросит его: а что ты делал здесь, в оккупации? Чем ты, коммунист, помог Отчизне в
