Итак, я дисминуизировался до допустимого предела и застыл, как комочек грязи, как окурок, прилипший к косяку могучих, словно Триумфальная арка, дверей.
Лестничный ветер дико выл и гудел, нашпигованный белым булыжником пол подо мной сотрясался.
Вы не представляете себе, насколько первозданны в малом мире все кажущиеся нам ровными поверхности. Сверкающие кварцевые холмы и бугристая с вулканическими наплывами бетонная масса.
Я долго ждал. Потом внутри квартиры тяжко зашаркало (так волочат свои хвосты по тростникам динозавры), оглушительно лязгнул металлургический брус, чудовищно толстая дверь отползла, и плотный сквозняк втянул меня в сытную духоту прихожей прямо под ноги обутого в вонючие шлепанцы великана.
Не шлепанцы — мадагаскары.
По их кустистым кручам скакали глазастые мохнатые обезьянки — а может быть, мне это просто казалось.
Я переполз через сучкастую баррикаду, попал на какую-то бамбуковую решетку, провалился в ее глубину — и затих.
Дверь с рычанием открыл отец Ниночки, ослепительно-лысый усатый толстяк, полковник Генштаба, я его давно уже вычислил, наблюдая за домом.
— Сволочи, проклятые сволочи, — голосом Гудзиллы заревел он, кинувшись к перилам, — всех поубиваю, мать вашу так!
Видно, ложные звонки в дверь были хорошо знакомы полковнику — по тем еще временам, когда дочка ходила в школу и с нею таким образом заигрывали сверстники.
Пока полковник высматривал лестничные пролеты, я выкарабкался из переплетения толстых жердей и стремглав побежал к спасительно белевшей в отдалении стене.
Стена была покрыта пузырчатой коростой, которая шуршала и щелкала непрерывно, роняя на меня белую чешую.
Тут по резкому сотрясению воздуха я понял, что дверь захлопнулась. Отшаркали шаги, глухо содрогнулась внутренняя перегородка, стало тихо.
Впрочем, тишина была относительная, лишь после грохота и гула каменных лестниц.
Тихо урчали теплые плиты паркета. В деревянных шкафах что-то звонко стрекотало. Вдалеке, плещась и булькая, шумел канализационный водопад.
Выждав время и слегка увеличившись, я пустился бежать по коридору, перескакивая через рытвины и моля судьбу лишь о том, чтобы в квартире не оказалось кошки.
Кошку, как правило, не выводят выгуливать, и потому выявить ее путем наружного наблюдения за Ниночкиной квартирой я никак не мог.
К счастью, этой тварью здесь даже не пахло, а собаку они не держали, это я знал.
Коридор был огромный, как станция метро 'Комсомольская-радиальная', только много длиннее.
От паркета пахло квашеной капустой, табаком, задохлым тапочным войлоком и прованским маслом.
Легко сказать 'паркет'. Был он подобен лесоповалу: толстые волокна древесины, как бревна, лежали у меня на пути.
Я бежал навстречу плотному сквозняку по бесконечным выложенным елочкою брусьям, мимо меня охапками сена летели хлопья квартирной пыли.
Но вот и заветная дверь, подобная вратам кафедрального собора. Из-под двери тянуло тонким луковым запахом женского пота.
Щели под дверью оказалось совершенно для меня достаточно. Я прошел в нее, даже не пригибаясь.
16.
В комнате у Ниночки стояла кромешная темнота. Вытянув руки, я сделал шаг вперед и наткнулся на жесткий кустарник коврового ворса.
Видели вы когда-нибудь плантацию чертополоха в человеческий рост высотой?
Исцарапанный весь, я долго шел по бесконечным зарослям, раздвигая колючие стебли руками.
Наконец набрел на полянку, в изнеможении сел — и услышал дыхание своей любимой.
Это было ровное, но болезненное дыхание, с тихим присвистом и кипением в бронхах: я знал, что Ниночка немного простужена.
Когда глаза мои привыкли к полутьме, я разглядел в отдалении темную громаду тахты с голубоватыми изломами простыни.
Далеко вверху, как на гребне заснеженного хребта, я видел тонкую прекрасную спокойно лежавшую вдоль тела руку.
Лицо Ниночки было повернуто ко мне. Глаза ее были плотно зажмурены с мучительными морщинками на веках, и если бы я не слышал ее дыхания, сонного дыхания, которое трудно подделать, я мог бы подумать, что она только притворяется спящей.
Вот и всё, сказал я себе, вот и счастье.
И больше мне ничего не надо.
Вопрос, как я буду отсюда выбираться, меня совершенно не занимал. Выберусь как-нибудь — или погибну, не всё ли теперь равно?
Долго ли я так сидел, отдыхая, — сказать не могу.
Вдруг Ниночка открыла глаза, резко привстала и громким шепотом спросила:
— Кто здесь?
Дурак я был бы откликаться.
Ниночка посидела в раздумье, прихватив на груди ночную рубашку, потом проговорила 'Странно' и снова легла.
Но ненадолго: приподняла голову и медленно, раздельно проговорила:
— Анатолий Борисович, я не знаю, как вы это делаете, но это вы.
Я молчал.
— Перестаньте меня пугать, появитесь, пожалуйста, — сказала Ниночка. — Я вас очень прошу. Ну, сколько можно, честное слово!
17
Я появился: что мне оставалось делать?
Я встал перед Ниночкой во весь свой естественный рост, постаравшись замедлить процесс возвращения, чтобы не напугать ее досмерти.
Сказать, что Ниночка вовсе не испугалась, было бы преувеличением: она отшатнулась к стене и охнула, прикрыв обеими ладонями рот.
— Господи, Боже мой, — прошептала она, — я так и знала, что он своего добьется.
Я встал на колени и клятвенно заверил ее, что ничего не добивался: я просто промок и продрог, больше это не будет повторено.
— Ну, прямо 'не будет повторено', — сказала Ниночка и села, подобрав под себя ноги. — Маменькин сыночек, а какой упорный. Это ж надо, погреться пришел. Да встаньте вы с колен, мы не в театре.
Я повиновался.
— Садитесь вот сюда, — она завернула угол постели.
Я робко присел.
— Ну, — требовательно сказала Ниночка, — рассказывайте.
— О чем?
— Почему вы меня преследуете. Только не врать!
И я рассказал ей всё: о проклятом даре, о страхах своих, об одиночестве, о своей неудержимой любви.
Нельзя сказать, что мой рассказ так уж сильно ее растрогал. Впрочем, слушала она меня внимательно — как студентка-практикантка ответ первого ученика.
— Ну, ладно, — подумав, сказала она. — Допустим, вы не знаете, что подглядывать за девушками нехорошо. А дальше что?
