10
Физику я выбрал тоже из стремления превозмочь свой проклятый дар. Если понять означает преодолеть, то я должен разобраться в физической природе того, что со мной происходит.
Понять не 'как это делается', а 'почему это в принципе возможно'.
В старших классах и на студенческой скамье я много об этом размышлял.
Вот примерный ход моих тогдашних размышлений (излагаю грубо, вкратце и вчерне).
Если всё, на что я способен, только кажется мне, то тогда я психически болен.
Но в таком случае и котенок Тишка, единственный в мире живой свидетель дисминуизации, — тоже душевнобольной, что, простите, навряд.
И моя мама, державшая в руках мини-будильник, — совершенно здравомыслящий человек.
Кстати, будильничек до сих пор исправно ходит и очень мелодично звонит.
Значит, что?
Значит, материальные, в том числе и живые объекты при определенных условиях (не будем уточнять, при каких) могут менять свою массу, полностью сохраняя структуру и все остальные свойства.
Допускают ли это физические законы?
Допускают: любому ребенку известно, что масса зависит от скорости ее движения и что при достижении скорости света, к примеру, масса космонавта должна стать бесконечно большой.
Что при этом случится с разумом космонавта — релятивисты понятия не имеют. Так и отвечают: 'А хрен его знает'.
Мировая общественность как-то свыклась с этим наглым ответом, а по сути махнула рукой.
И напрасно.
Взять бы их за грудки, встряхнуть хорошенько и спросить: 'Так во что превратится космонавт, достигнув скорости света? Может быть, в световую вспышку? Так и скажите'.
Не скажут, потому что не знают.
А не знают потому, что всё это чушь.
Скорость тут ни при чем.
Все мы вроде бы летим сквозь пространство с гиперсветовыми скоростями, складывающимися из скоростей Земли, Солнечной системы, нашей Галактики, метагалактики, да и всей тряхомундии в целом. Но никто не размазывает свою массу по пространству. Потому что никто не летит никуда. Даже космонавты- астронавты, никуда они не летали и не полетят, лучше б не морочили людям голову.
Неподвижных тел в природе нет. Как и подвижных.
Придорожный валун, который лежит на своем месте испокон веков, на самом деле тоже летит вместе с нами.
Да и не валун это вовсе, а всего лишь комбинация волн.
Как и я, как и вы, господа: все мы — прихотливые сочетания волн.
Вообще вся материя — это волновое движение. Рябь, летящая по бесконечной зеркально ровной глади.
По глади вакуума.
И на самом-то деле не летящая никуда.
Никаких заданных размеров материя не имеет.
То, что мы называем ее размерами, — всего лишь частота и амплитуда волновых колебаний, которая поддается воздействию любых импульсов, в том числе и сверхслабых.
Впрочем, об этом я могу рассуждать часами.
И не только рассуждать: две моих статьи на эту тему напечатаны были в университетских ученых записках.
— Что это вы, Анатолий Борисович, накропали такое заумное? — с досадой сказала мадам завкафедрой. — Прочитала — и ничего не поняла.
— Кому надо — те поняли, — ответил я.
И это была чистая правда: видные физики-теоретики откликались на мои публикации очень благосклонно.
Передо мной открывался путь в целевую аспирантуру, в докторантуру, да что там — просто в большую науку.
Но о научной работе пришлось позабыть, поскольку в скором времени вся жизнь моя пошла кувырком.
Да, пошла кувырком. По вине проклятого дара.
Глава третья. Падение
11
У нас на кафедре появилась новая лаборантка, девушка необычайной, неземной красоты — по крайней мере, я так думаю до сих пор, хотя повидать и пережить успел многое.
Женская красота, знаете ли, не есть понятие объективное, это чье-то (иногда массовое) представление о красоте.
Так вот, внешность Ниночки в точности соответствовала моему личному представлению о том, что такое неземная женская красота.
До малейших деталей, включая даже такие тонкости, как соотношение разреза глаз и изгиба рта.
Через месяц коллеги стали делать ехидные намеки, что вот, мол, Анатолий Борисович, циник наш записной, имеет на лаборантку какие-то присущие ему черные скабрезные виды.
Шпильки отпускали не только дамы (хотя они, естественно, в первую очередь): всем известно, что в преподавательских коллективах, по преимуществу дамских, идет непрерывное обабливание мужчин.
Намеки были злые и очень обидные, поскольку я не делал ничего предосудительного.
Я не флиртовал с Ниночкой, не ухаживал за нею, не дарил ей пошлых цветов и подарков, не провожал ее до дома, не ходил с нею в преподавательскую столовку.
Да что там столовка: я вообще кроме 'здрасте — до свидания' не говорил Ниночке ничего.
Ну, разве что служебные необходимости:
— Нина Георгиевна, выведите, пожалуйста, на принтер лабораторную работу номер три.
И все разговоры в кафедральной комнате замирали, десятки остреньких глазок начинали буравить мне спину:
'Как он к ней подкатился, фат бессовестный, как глядит на нее сверху вниз, а ведь у нее декольте! Как он руку положил на спинку ее стула! Посмотрите, бедная девочка напряглась, словно струнка“.
И неверно: не заглядывал я Ниночке в декольте, мне это было не нужно.
А вот настораживалась она действительно, это факт, каждый раз настораживалась, когда я приближался к ней, заговаривал с нею или просто смотрел.
Я готов был часами глядеть на Ниночку, что бы она ни делала, и это ее тяготило.
Девушка она была строгая, недоступная, не то что преподаватели — даже студенты, забегавшие к нам на кафедру, называли Ниночку только по имени-отчеству и на 'вы'.
Всем известно было, что Ниночка из хорошей, как говорится, семьи и попала к нам по высокому блату: отец ее работал в Генштабе. Сама она готовилась к поступлению в какую-то военную школу, а может быть, (язвили) даже в академию.
Часто, сидя за компьютером, Ниночка оборачивалась и смотрела на меня укоризненно и строго.
'Анатолий Борисович, — говорил ее взгляд, — или вы прекратите таращиться, или скажите что- нибудь внятное'.
Но я не прекращал. И не говорил ничего вразумительного — оттого что робел перед ее красотою. А точнее, перед опасностью непроизвольной дисминуизации.
Знаете, когда она входила в преподавательскую, я готов был провалиться сквозь землю — в данном
