После этого Тишка совершенно переменился: стал диким, царапучим, гадил где попало, при моем появлении начинал шипеть и прятался в дальние углы, где я не мог его достать.
А я и не пытался. Мне стало ясно, что моим грандиозным планам не суждено осуществиться: видимо, животные болезненно переживают нарушения масштабной иерархии.
Можно себе вообразить, как реагировал бы на мою дисминуизацию бенгальский тигр.
Так что о цирковой карьере пришлось позабыть: что это за цирк без своего зверинца?
В конце концов мама решила, что Тишка взбесился, надела рукавицы, отловила его и куда-то унесла.
На память о цирковых моих фокусах остался только крохотный, наперсткового размера будильник: мама обнаружила его и долго удивлялась. Я соврал ей, что нашел эту штучку на улице.
Вообще меня мучило то, что я ни с кем, решительно ни с кем не могу поделиться своим опытом.
Сверстники — народ безжалостный: доверься я им — они живо превратили бы меня в объект настольных игр.
Страшный сон преследовал меня до самого окончания школы: будто одноклассники гоняют меня остро отточенными карандашами по парте и в жутком смехе разевают красногубые рты.
Это был, как оказалось впоследствии, пророческий сон.
7
Я не хочу сказать, что у меня вовсе не было ни приятелей, ни подружек. Однако приятели смутно улавливали, что я от них что-то скрываю, что я не вполне такой, как они: одних это злило ('Много о себе понимает, а, спрашивается, на каком основании?'), другие сторонились меня, как больного ('Да ну его, мутный какой-то'), третьи старались допытаться, нащупать слабинку, подловить — и уж потом вдоволь поиздеваться.
Помню, один записной наш остряк язвительно сказал:
— Огибахин? Да у него всегда такой вид, как будто он портянки украл.
К этой теме он вернулся еще раз, и, чтобы отвадить его от подобных шалостей, я был вынужден прибегнуть к физическому воздействию: разбил ему нос, а он мне очки. Да, тогда я уже носил очки: зрение от дисминуизации портится.
Что же касается подружек, то я не без оснований предполагал, что они отнесутся к моему дару пренебрежительно.
Совсем другое дело, если б я мог увеличиваться в размерах, это по-мужски, по-суперменски, таким кавалером можно даже гордиться… но увеличиваться мне, увы, не дано.
Первая же одноклассница, которой я в минуту телесной близости всё из благодарности рассказал, отреагировала, мягко говоря, неадекватно. Почти как Тишка.
Это было в кино, мы с ней сидели на последнем ряду и ласкали друг друга в темноте, становясь всё смелее и смелее.
О соседстве других зрителей мы как-то не думали, я и сейчас не могу припомнить, был там кто- нибудь по соседству или нет.
Может, и были, но занимались тем же самым.
Вот тогда я и сказал ей шепотом:
— Хочешь, я уменьшусь и заберусь к тебе вот сюда?
Стефа слушала вполуха, поглощенная своими ощущениями, и я, осмелев, продолжал рассказывать ей о своем даре.
— Дурак! Пусти, дурак! — прошипела вдруг Стефа, вскочила и стала пробираться к выходу. Я не поспешил за нею только потому, что мне нужно было еще привести в порядок свой костюм.
Хорошо еще, что головкой Стефа была слабовата, не вполне поняла мои откровения и уж тем более не могла их связно пересказать.
У товарок от ее лепета создалось впечатление, что в сексуальных делах я какой-то особо изощренный садист, и многие девочки стали поглядывать на меня вопросительно-туманными взорами.
Мне оставалось лишь закрепить за собой эту даром доставшуюся репутацию, что я и сделал, напустив на себя сардонический вид и научившись сквозь зубы отпускать скабрезные реплики.
— Ну, Огибахин — он циник, — такая пошла про меня молва, благополучно перекочевавшая за мною из школы в вуз, из вуза в трудовой коллектив. — Холодный и безнравственный тип.
Я всеми силами поддерживал эту худую, но спасительную славу, что было нелегко хотя бы потому, что на самом-то деле я был не циником и не сардоником, а очень робким человеком.
8
Прошу простить за откровенность, но ужас непроизвольной дисминуизации подстерегал меня именно в минуты интимной близости, а это, согласитесь, смелости не прибавляет.
Напряжение, которое я испытывал в момент ухода в малый мир, имело глубинную биологическую природу того же уровня, что и инстинкт продолжения рода.
Вот почему, когда я видел женщину, которая мне нравилась, меня охватывало мучительное желание дисминуизироваться, спрятаться в складках ее одежд, и это привносило в мои отношения с прекрасным полом сковывающую сложность.
Мой детский кошмарный сон о тараканьих играх на парте постепенно был вытеснен другим, взрослым и оттого еще более жутким.
Если верить Максиму Горькому, нечто подобное мучило Льва Толстого.
Будто бы я, дисминуизированный почти до предела, спускаюсь от колена вниз по обнаженному бедру лежащей молодой женщины, а она, приподняв голову, с ласковой улыбкой следит за моим продвижением.
Я знаю, чего она ждет, я сам спешу туда же, но, увы, дорога для меня слишком длинна. И вдруг прекрасное лицо женщины по-кошачьи искажается, глаза бешено скашиваются к вискам, и, обнажив острые зубы, она начинает злобно шипеть…
9
По зрелом размышлении я пришел к выводу, что мой дар не просто бесполезен, но смертельно опасен: подобно эпилепсии с ее внезапными приступами, он угрожает моей жизни и моему социальному положению.
В самом деле: что я от него имею, кроме страха перед животными, стыда перед женщинами и неспособности дружить?
Ничего.
Следовательно, первейшая задача моя — по возможности забыть о нем, как о детской болезни, как о невидимой ветрянке, которая была и бесследно прошла.
Увы, многократные опыты над собою сыграли пагубную роль: проклятый дар врос в меня, стал частью моего естества, и забыть о нем я имел меньше шансов, чем шестипалый — о лишнем пальце на ноге.
Значит, надо научиться управлять своим состоянием, установить над собою жесткий, абсолютный контроль.
Запретить себе делать это. Внушить себе, что это глупо и стыдно. Думать — можно, пожалуйста, размышляй сколько угодно, но ставить над собою опыты — не смей.
Это было, поверьте, непросто: создалась уже навязчивая привычка, стоило только остаться одному.
На реализацию этого запрета я бросил все свои силы, все свои душевные ресурсы. Округленно говоря, растоптал в себе то, что меня от других отличало.
Жить стало легче, хотя и скучнее.
Впрочем, я не давал себе тосковать: с беспощадной методичностью предписывал всё новые и новые мышечные и умственные нагрузки.
Раз уж я такой, как все, и ничем особенным теперь не выделяюсь, — значит, надо выделиться, надо отличиться, надо обыграть сверстников на их собственных полях.
Если школу кончать — так с медалью, физмат — так уж с красным дипломом, работу найти не просто в Москве, но в своем университете. И если уж быть вузовским преподавателем, то непременно остепененным.
