Лощадь пегая и абсолютно живая.
И машины косятся на нее со злой завистью, и машины обгоняют ее со злорадством.
— Эй,— кричат,— лошадь!
— Ха,— кричат,— лошадь!
А лошадь идет себе шагом и не оборачивается.
Такая живая и такая хорошая.
Там женщины сидят себе и вяжут. Спокойные, сидят себе и вяжут.
А мне так страшно,
тошно,
неспокойно.
Эй, женщины!
Да бросьте же вязать! Глядите —
мир на проволоке пляшет! Он оборваться может каждый миг!
Но вяжут женщины, не слушая меня, и спицы острые в руках у них мелькают.
Я успокоился:
знать, есть какой-то смысл
в вязанье этом,
значит, женщинам виднее.
Ведь портить шерсть
они не будут зря.
ничто не вечно в этом мире! сказал я себе.
Зашло солнце, и наступила
пора свиданий и любви.
И я увидел у ворот вечно юного Ромео, который что-то шептал в розовое ухо вечно любимой Джульетты.
.— Но ведь Шекспира же когда-то не было!— крикнул я им.
Они засмеялись.
НА МОСТУ
Глядел я долго, стоя на мосту, как вдаль текла Нева, как было ей вольготно течь на закат, как было ей смешно течь под мостами, то и дело огибая быки гранитные.
Тут выплыл из-под моста буксирчик маленький с высокой старомодной,
самоуверенно торчавшею трубой.
Глядел я долго, стоя на мосту, как уплывал он в сторону заката.
Труба его
дымила вызывающе.
ДЕМОН
Позвонили.
Я открыл дверь и увидел глазастого, лохматого, мокрого от дождя Демона.
— Михаил Юрьевич Лермонтов здесь живет?—
спросил он.
— Нет,— сказал я,—
вы ошиблись квартирой.
— Простите!— сказал он и ушел,
волоча по ступеням свои гигантские, черные,
мокрые от дождя крылья.
На лестнице запахло звездами.
-Г -ДГ
КУПОЛ ИСААКИЯ
Вечером
я любовался куполом Исаакия, который был эффектно освещен и сиял
на фоне сине-фиолетового неба.
И вдруг я понял,
что он совсем беззащитен.
И вдруг я понял, что он боится неба, от которого
можно ждать всего, чего угодно, что он боится звезд, которых слишком много.
И вдруг я понял,
что этот огромный позолоченный купол ужасно одинок и это
непоправимо.
Гнедой,
сытый,
с широким крупом,
галопом проскакал по Невскому.
Народ тепло приветствовал его.
Остановился на Аничковом мосту и долго разглядывал коней Клодта.
Иностранные туристы
фотографировали его прямо из автобуса
У Мойки встретил битюга, запряженного в телегу.
Шел с ним в обнимку и что-то говорил на лошадином языке.
Оба весело ржали.
Доскакал до Эрмитажа, пришел в античный отдел, встал к стенке и стал мраморным.
Мрамор розоватый, благородного оттенка.
Хожу по весеннему городу, и в горле у меня булькает восторг.
Но я и виду не подаю.
Хожу по городу и криво усмехаюсь: «Подумаешь, весна!»
Сажусь в весеннюю электричку, и в ушах у меня щекотно от восторга, но я не поддаюсь.
Еду в весенней электричке и исподлобья гляжу в окно:
«Эка невидаль — весна!»
Вылезаю из электрички, бросаюсь в лес, раскапываю снег под елкой, расталкиваю знакомого муравья и кричу ему в ухо:
— Проснись, весна на дворе!
Восторг-то какой!
— Сумасшедший!— говорит муравей.— И откуда только берутся
такие восторженные идиоты?
17
2. Г. Алексеев
Девки поют.
Протяжно,
ах, как протяжно девки поют вдалеке.
Девки поют про любовь.
Сладко, ах, как сладко сердце щемит: девки поют про любовь.
Конечно, вечер.
Конечно, река.
Конечно, березы.
И девки поют вдалеке.
И сказать тут нечего.
