Хорошо быть обезьяной, и попугаем хорошо быть, и крысой, и комаром, и амебой.
Плохо быть человеком: все понимаешь. .
Понимаешь,
что обезьяна — кривляка,
попугай — дурак,
крыса — злюка, '
комар — кровопивец,
а амеба — полное ничтожество.
Это удручает.
НАСТЫРНЫЕ
Садясь обедать, я вспоминаю, что они лезут.
Принимаясь за бифштекс с луком, я думаю о том,
что они и раньше лезли. Доедая клюквенный кисель, я догадываюсь,
что они и впредь будут лезть.
Выйдя на улицу, я вижу,
что, расталкивая всех локтями, они лезут в троллейбус.
Войдя в троллейбус, я замечаю,
что, наступая всем на ноги, они лезут к выходу.
Бедные,— думаю я,— жизнь у них собачья!
Все они лезут и лезут, все вперед пролезают.
А ведь впереди-то им и делать нечего.
Скудные остатки своей совести он завернул в обрывок газеты и засунул в карман.
Последние остатки своей совести он вознамерился скормить воробьям в ближайшем скверике.
— Да ты погоди,— сказал я,— воробьи и без совести обойдутся.
— Да ты не дури,— сказал я,— побереги хоть эти остатки!
— Ха!— ответил он презрительно.— Какие-то жалкие крохи!
— Нет!— ответил он твердо.—
Лучше совсем без совести!
Его принципиальность меня поразила.
НА БРЕГЕ БЫТИЯ
Стоит один на бреге бытия,
и волны вечности у ног его шипят и пузырятся и облизывают брег.
Как очутился он на бреге бытия,
где волны вечности у ног его дробятся и пенятся и омывают брег?
Как долго будет он на бреге бытия
стоять, как статуя, и пристально глядеть на волны вечности, которые кипят и брызжутся и увлажняют брег?
Л-i
-
Возьмите за руку его и уведите подалее от брега бытия.
На бреге бытия стоять опасно.
Он любил эту женщину как-то странно.
Ему все время казалось, что ее нет.
Он все время искал ее и не находил.
— Где ты прячешься?—
спрашивал он.—
Куда ты запропастилась?
— Да вот же я!—
отвечала она
и подставляла ему свои губы.
Он устал искать и разлюбил ее.
Она ему простить этого не может.
Подходя к музею, я замечаю толпу людей, которые живут.
Блуждая по музею, я гляжу на лица людей,
которые жили когда-то.
Выходя из музея, я думаю о людях,
которым еще предстоит жить.
Покинув музей, я вспоминаю о людях,
которых трудно заставить жить — их упрямство неодолимо.
г
Человек спокоен, вполне спокоен.
Душа его безмятежна.
Но вот возникает в ней легкое движение.
Человек уже неспокоен, человек нервничает, человек волнуется,
человек уже разволновался. Все в нем кипит, все в нем бурлит, все в нем бушует.
Целая буря в его душе, целая буря!
Страшно смотреть на человека, страшно!
Успокойся, дорогой человек, успокойся!
Постепенно, понемногу, полегоньку буря стихает.
Человек спокоен, опять спокоен.
Только где-то по краям его души еще что-то плещется и колобродит, что-то колеблется и дрожит.
Хорошо,
что человек успокоился!
и вдруг снова буря,
снова ураган в душе человеческой и снова деревья в ней гнутся до земли и падают,
вырванные с корнем!
Дайте человеку пузырек с валерьянкой — нервы у него шалят.
Охота на химер запрещена, но браконьеры всегда найдутся.
Однажды в лесу я наткнулся на мертвую химеру.
Она была огромна и несуразна.
У нее было множество конечностей, но не было головы, совсем не было головы, не было даже намека на голову.
«Бедняжка!— подумал я.—
Эти браконьеры, не разбираясь, палят во все живое, во все, что с головой, и во все безголовое.
Хорошо бы,— подумал я,— написать стишок
и срифмовать химеру с браконьерами, хорошо бы в этом стишке изобразить охоту браконьеров, хорошо бы
описать мертвую безголовую химеру, изрешеченную пулями жестоких браконьеров».
Впрочем,
вряд ли кто поймет меня правильно, вряд ли кто поверит, что у нее не было головы, совсем не было головы.
Вряд ли кто поверит,
что даже малейшего намека на голову
у нее
не было.
