1987 года Пленуме ЦК.
Горбачев и другие члены Политбюро поначалу решили ограничить повестку дня сообщением Генерального секретаря об основных положениях его предстоящего доклада, посвященного 70-летию Октябрьской революции 1917 года. Горбачев сделал доклад, и его решили даже не обсуждать, а принять к сведению. Затем председательствовавший Е.К.Лигачев объявил Пленум закрытым и в соответствии со сложившимся ритуалом задал традиционный вопрос: есть ли у кого-нибудь замечания или заявления?
И тут, к удивлению большинства собравшихся, с места встал и пошел к трибуне Ельцин. Ему дали слово, и он зачитал свое заявление об отставке, в котором содержались также критические замечания но поводу работы Секретариата ЦК.
Сразу же попросил слова один из присутствовавших (кажется, секретарь Омского обкома партии) и разразился гневной речью, по сути, грубой бранью в адрес Ельцина. Он как бы задал тон. Тут же взметнулось еще несколько рук — просили слова. Но был объявлен перерыв, после которого началась уже организованная проработка Ельцина в стиле, который мы слишком хорошо помнили с прошлых времен. Выступил и я, оказавшись единственным, кто сказал хоть что-то в защиту Ельцина и критически отозвался о характере развернувшейся проработки, — за это меня тут же осудил в своем выступлении Н.И.Рыжков. Когда я просил слова, то и ожидал осуждения — порядки и традиции ЦК мне были хорошо известны. Не было в моем выступлении ничего личного. Ельцина я едва знал и никаких чувств особой дружбы и привязанности к нему не питал. Но я ненавидел прошлые репрессии и проработки, свидетелем многих из которых мне пришлось быть. И просто почувствовал: если не выступлю, то утром проснусь с чувством, что вел себя нечестно, даже подло, смалодушничал.
Вместе с тем я бы сказал не всю правду, если бы не признал, что проклятый страх, презренная осторожность, вбивавшиеся в нас десятилетиями расправ и унижений, повлияли на мое выступление. Я все же не смог не отдать должное общему поветрию и защиту Ельцина «смягчил» критическими замечаниями в его адрес, в частности, заметил, что такие выступления в столь ответственный момент не могут не нанести ущерба, создавая впечатление отсутствия единства, неблагополучия в руководстве.
Через несколько дней избиение Ельцина повторилось уже в другой аудитории — на Московском комитете партии, в связи с просьбой Ельцина освободить его от обязанностей первого секретаря Московского горкома КПСС.
Не так давно я спросил у Михаила Сергеевича, не думает ли он, что эта интенсивная, повторенная дважды проработка Ельцина только вызвала к нему сочувствие, жалость, породила сомнение в справедливости атак. Тем более что по традиции на Руси любят мучеников. Не было бы правильней политически, заслушав заявление Ельцина, сказать: «Что ж, я, как, наверное, и большинство присутствующих, сожалею, что Борис Николаевич принял такое решение. Но он его принял, и мы едва ли вправе отказывать ему в его просьбе. Давайте поэтому поблагодарим товарища Ельцина за проделанную в ЦК работу» (и я бы даже поаплодировал ему, что было бы поддержано хотя бы частью зала). И уверен, через несколько месяцев люди забыли бы и его фамилию. А так Ельцин, не будучи демократом и реформатором, стал одним из лидеров демократического движения, возглавил вместе с А.Д.Сахаровым, Ю.Н.Афанасьевым, Г.X.Половым Межрегиональную группу и завоевал позиции, которые позволили ему успешно претендовать на роль лидера России.
Горбачев сказал, что, может быть, я и прав, но прошлого сейчас не вернуть.
Мне рассказывали, что как-то в 1998 или 1999 году в узкой дружеской компании у Михаила Сергеевича спросили: «А почему вы потеряли власть?» И тот, подумав, ответил; «Из-за излишней самоуверенности и самонадеянности». Я не знаю, что именно имел при этом в виду Горбачев, но я бы расшифровал это так; он был чрезмерно убежден во всеобщих к нему любви и уважении, чтобы допустить мысль о том, что кто-то попытается отстранить его от власти. Но, во всяком случае, ответ был откровенным, я это делает честь М.С.Горбачеву.
Конец «холодной войны» дал повод для оживленной дискуссии: а кто же, собственно, выиграл эту «войну», кто стал ее победителем? Запад поспешил присвоить лавры себе, к моему удивлению, и у нас нашлось немало сторонников такой точки зрения. На мой взгляд, неверна сама постановка вопроса — «холодная война» в отличие от любой другой не имеет победителя. Строго говоря, большой урон в ней понесли — и в этом смысле её проиграли — обе стороны.
Это не исключает того, что, будучи экономически более слабыми, Советский Союз и его союзники, втянувшись в ожесточенное военное и политическое соперничество с Западом, были обречены на более болезненное ощущение этих потерь. Но ни распад Советского Союза, ни распад советской политической системы нельзя относить за счет «холодной войны» и навязанного СССР бремени расходов на вооружение и другие затраты, связанные с «холодной войной».
Я далек и от того, чтобы считать беды, приключившиеся с Советским Союзом, случайностями. Хотя многое из того, что делалось, включая, скажем, Беловежскую Пущу или неожиданный взлет Гайдара и его команды, не было исторически запрограммировано и в немалой степени — следствие ошибок, бездумья руководителей и случайностей
Другой вопрос, что в самой советской системе, как она сложилась при Сталине, были заложены семена самораспада, саморазложения, начиная с того, что она могла не то что действовать (эффективность она теряла сразу по окончании любого острого кризиса, и том числе, например, войны), но и сохраняться — и как система власти, и как своего рода империя — лишь при условии очень жесткой диктатуры, строжайшего полицейского режима, в свою очередь, требовавшего для своего обоснования острого кризиса, а по возможности и явной внешней угрозы. Без этого силы саморазложения начинали работать, что вело сначала к ликвидации режима, а затем и «империи».
Если говорить об этих силах саморазложения чуть подробнее, равно как о причинах того, что система как-то еще работала в периоды кризисов, но начинала буксовать в нормальных условиях существования, то я бы указал на следующие из них.
Прежде всего — тоталитарная диктатура подавляла, деформировала, губила интеллектуальный потенциал — в нашу эпоху главный источник роста, развития и процветания любого общества. И это — самая тяжкая часть наследия, оставленного сталинщиной, большевистским образом мысли и действий.
Другая составная часть действующих внутри общества разрушительных сил состояла в том (это уже упоминалось), что вся система и её институты, эффективные в чрезвычайных условиях воины и острых кризисов, начинали работать вхолостую и, в конечном счете, себя разрушать в нормальных условиях. Эти тягостные компоненты системы также замедлили и сделали трудным и противоречивым процесс возрождения страны в послесталинский период. Боюсь, что они еще долго будут давать о себе знать, мешая нашему полному и подлинному возрождению.
Подводя итог, можно сказать, что система — и в территориальном смысле, как союз ряда весьма разнящихся друг от друга республик, и в смысле внутриполитическом, как определенный режим, структуры и органы власти, государственного управления, наличия гражданских свобод и особенно их ограничений — была изначально обречена. Что неудивительно и с точки зрения философской — в основе ее лежала утопия или даже система утопий, не способных выдержать столкновение с реальной жизнью. И дав толчок этому самораспаду, было крайне трудно его замедлить или упорядочить. Огромная по своим масштабам и силовой мощи государственная машина к этому просто не была готова, а может быть, и пригодна.
В одной из предшествующих глав я касался милитаризма, избыточной военной мощи (не всегда эффективной). Не помогла она и в данном случае. Машина эта и не думала о сохранении и защите системы. Она, скорее, ей противостояла, особенно когда начала меняться политика и возникла угроза для всевластия прежней военно-полицейской диктатуры.
Припоминаю один эпизод, относящийся к марту или апрелю 1991 года. В перерыве между заседаниями Съезда народных депутатов ко мне подошли два депутата-полковника, сказали, что группа военных депутатов хотела бы со мной поговорить. Я согласился, и они обратились ко мне с просьбой сообщить Горбачеву, что против него готовят военный переворот. И один из главных заговорщиков — генерал Варенников. Я обещал это сделать, и мне в тот же день удалось поговорить с Президентом. Он сказал, что до него уже доходили слухи о такой позиции и деятельности упомянутого генерала. Но ничего, видимо, так и не было предпринято.
Я потом задал себе вопрос: почему именно ко мне обратились военные депутаты? И сразу нашей на него ответ. С декабря 1989 года я вел довольно резкую и принципиальную дискуссию с военной (да и
