первой. Здесь ничему не учат.
То есть Пер, конечно, так не говорит. Он говорит: «Мы никого не насилуем знаниями. Мы не ломаем чужую волю. Мы воспитываем детей к свободе».
Пер говорит это по-английски, ведь я не говорю по-шведски. И никто из нашей группы по-шведски не говорит. Мы объясняемся по-английски. И я записываю то, что услышала: «Мы воспитываем детей к свободе». Я не знаю, как точнее перевести эту фразу, чтобы было литературно.
Ребенок, говорит Пер, должен испытывать интеллектуальный голод, чтобы есть с аппетитом те блюда, которые ему предлагают. Он имеет в виду «познавательную пищу». Только тогда она будет хорошо перевариваться. С толком. И ее питательные вещества будут куда-то там попадать, что способствует развитию чувства свободы. Это чувство, считает Пер, человеку дано лишь в зачатке. Как и все остальные чувства. Его надо развивать. За счет специальной системы воспитания. За счет вот этого самого принципа интеллектуального голода, за счет особого подхода к приготовлению интеллектуальной пищи и особых упражнений души.
Наверное, Пер мог стать интересным поваром. Но он стал педагогом и решил, что музыка — главное в обучении. И всю свою педагогическую систему построил на основе музыкальных ловушек. (Для этого и нужно, чтобы учителя в его школе умели петь.)
Каждый день начинается с общей спевки. Все педагоги и дети, которые интеллектуально проголодались (то есть те, у которых есть добрая воля к познанию), собираются в концертном доме — в самом большом бараке, где нет столов, а есть деревянные сидения в форме амфитеатра и круглое пространство сцены. В самом устройстве сцены и зала чувствуется нечто шаманское.
Пер делает знак рукой, учителя начинают петь. На три голоса. Или каноном. Или еще как-нибудь. И это так красиво, так захватывающе, что ты не можешь пройти мимо. Даже если ты — подросток лет двенадцати, и с утра у тебя почти никогда нет никакого познавательного аппетита — ты в принципе не настроен на прием интеллектуальной пищи. Но ты — как древнегреческий мореплаватель, который не в состоянии миновать остров с сиренами. Тебя так и тянет заглянуть в этот самый концертный дом, где поют на три голоса учителя. Не для тебя — для себя, для своего удовольствия. На каком-то незнакомом тебе языке. Потому что поют не только по-шведски, но и по-английски, по-немецки. На латыни. О чем они поют-то? Ты должен войти, посмотреть. Ты бы послушал (интересно ведь, правда), но стыдно в этом признаться — пока еще стыдно. Ты ведь такой самостоятельный, самоценный. И сдались тебе эти взрослые. Но они, заразы, поют. Ты входишь и видишь: Пер дирижирует. А внизу, на сцене, стоит огроменный такой барабан. Невероятных размеров. Время от времени по нему большой колотушкой ударяет такой же, как ты. И барабан гудит густым низким басом, потрясая до глубины души. Этот барабан Пер привез из Африки. Совсем недавно. И в честь их приезда — Пера и барабана — тогда устроили праздник. Но ты не понимал, почему. Ты не знал: барабан станет главной приманкой в устроенной Пером ловушке. Ты пробуешь сделать вид, что все сразу понял про барабан и тебе нисколечко не интересно. Чтобы все это поняли, ты выходишь, громко хлопнув дверью: тебе, как и раньше, плевать на интеллектуальную пищу.
А никто и не заставляет.
Ты вышел, хлопнув дверью, а они продолжают петь. На разные голоса. И явно получают от этого удовольствие. А барабан гудит густым басом. И от этого мурашки по коже. И тянет туда, обратно, ну прямо как магнитом.
Ты чувствуешь — нужно вернуться. И возвращаешься — потихоньку, чтобы было не очень заметно, забираешься на галерку и начинаешь тихонечко подпевать, пробуешь встроиться в ту струю, что звучит низко: мужчина должен петь низко. Или наоборот, вдруг осмелишься взять очень высокий звук — верхнее ля. Потому что все другие поют низко, а ты можешь петь высоко — так же как Пер.
И вместе с этим ля ты взлетаешь. Не в натуре, конечно. А может, и в натуре. Никто ведь точно не знает, что именно в человеке способно взлететь. Без самолета, само по себе. И потом набираешься окаянства, подходишь к Перу и говоришь: хочу учиться играть. Вот на том африканском барабане. Может, ты даже скажешь, что хочешь выучить ноты. Как до этого ты попросил показать тебе буквы. Нужно было учить роль к сказке. Ее нужно было учить по листочкам с буквами. А ты не знал букв и попросил, чтобы тебе про них рассказали. И очень быстро выучил алфавит. За две недели стал читать. А до этого совсем не читал. До этого плевать тебе было на буквы.
Но если ты еще не хочешь учить ноты и не хочешь учить буквы, ты можешь заниматься другими делами — лепить или рисовать. Или лазить по веревкам. Ты можешь не лепить и не рисовать, хотя это почти невозможно. Пер говорит, это невозможно. Ребенок хочет дела. Он не может жить без дела. Просто он должен сам его выбирать. Но если вдруг он ничего не хочет, он будет лазить. От этого он никогда не откажется, потому что мечтает оторваться от земли. Все дети мечтают. Даже некоторые взрослые мечтают. Но не знают, как. Для этого и нужны веревки.
Раньше Пер был инженером, и про веревки он все понимает: как они должны висеть, чтобы описывать разные траектории — эллипсы, и окружности, и сумасшедшие восьмерки. Ведь это не просто веревки — это геометрия. С помощью геометрии выстраивается пространство. А пространство невероятно разнообразно, и в нем можно по-разному двигаться. Это самое важное, что должен усвоить ребенок. Чем больше способов передвижения, тем выше ощущение свободы. Ребенок может не знать формул и не уметь рассчитывать длину окружности в зависимости от ее радиуса. Но он все равно будет знать про окружность. Может быть, больше, чем тот, кто умеет считать. Он будет знать ее своим телом. И еще чем-то внутри себя, о чем Пер очень печется.
Ну скажите, как тут не попасться?
В эти ловушки из музыки и барабанов?
Я не про детей. Я про саму себя.
У меня временно наступило измененное состояние сознания. Иначе с чего бы я стала раздумывать, нельзя ли по возвращении в родную страну и родную школу развесить в классе веревки? Приходит к тебе комиссия, а дети во время урока висят вниз головой и слегка покачиваются, упираясь одной ногой в потолок. А если у дамы из управления возникнут вопросы, ты с умным видом ей объяснишь: это новое слово в методике. Мы, знаете, чем сейчас заняты? Там вот, под потолком? Мы развиваем речь. Да, вы правы, ни слова не слышно. И мы всего лишь качаемся из стороны в сторону. Так мы паузы переживаем! Поскольку нет речи без пауз. Нет без молчания слова. К тому же под потолком у детей возникает совершенно новое ощущение акустики…
Но я лишь недолго могу пребывать в измененном состоянии сознания. Довольно быстро о себе дают знать «старые раны», то есть комплексы. Издержки педагогического образования, которое Пер видел в гробу. Педагогическое образование мешает мне взять и без оглядки подвесить всех под потолком. Я начинаю думать: а вдруг у того-то и у того-то повышенное внутричерепное давление? Ведь им тогда нельзя? А этот, с плохой координацией, ему ведь там покажется неуютно? Будет висеть и бояться, вместо того чтобы думать над смыслом жизни. А третий вообще решит, что он муха. И молчание — золото, кто же спорит? Но без слов не обойтись.
Вдобавок к комплексам у меня нет доверия к жизни. Это выяснилось по ходу дела. Пер изо всех сил старался относиться к нам терпимо, хотя мы в его глазах были учительским браком. Он желал нам добра — нам, бедным учителям перестроившейся России. Мы только-только пригубили свободы…
В общем, он желал нам добра и хотел помочь немного исправиться.
Мы слишком привыкли доверять своим глазам, сказал Пер. Мы доверяем тому, что видим. А глаза — не всегда хороший советчик. Нужно верить шестому чувству. Только шестое чувство дает полноценное ощущение свободы. Чтобы оно развивалось, надо ходить спиной вперед. Двигаясь так, ты уже не можешь полагаться на глаза: они уже не в состоянии обеспечить тебе безопасность. И тело учится жить по-новому, с большим доверием к жизни.
Можно сразу проверить, сколько в нас доверия к жизни. Прямо здесь, на занятии. Для этого надо влезть на стол, повернуться спиной к стоящим внизу, выпрямиться, насколько возможно, и упасть навзничь. А те, кто внизу, должны тебя поймать.
Так вот я, несмотря на слегка измененное за неделю сознание, не полезла на стол и не стала падать. Из чего следовало, что доверия к жизни у меня нет совсем.
