Но могло ли это сработать? Был ли способ устроить это надежным образом? Как можно было финансировать такой проект? Как справляться с враждебной критикой? Ведь с самого начала было ясно одно: первым отстреливать будут гонца, принесшего дурные вести.
Президент США Теодор Рузвельт обратил внимание на ключевую особенность надлежащего управления: «За явным правительством стоит незримое правительство, не обязанное народу ничем и не признающее перед ним своей ответственности. Разрушить это незримое правительство, вскрыть этот нечестивый союз между развращенным бизнесом и коррумпированной политикой — первая задача государственного деятеля». Благодаря опыту моих молодых лет ко мне пришли определенность и понимание, как именно нужно это делать. По крайней мере в моем воображении все выстраивалось последовательно, и я был готов двинуться вперед и воплотить это в реальность.
Авторитарная власть знает, как укрепить себя с помощью тайных сговоров, но мне казалось естественным и логичным, что сопротивление будет нарастать прямо пропорционально тому, насколько хорошо люди понимают эти заговоры. Я говорю не об отдельных государственных секретах, не о разовом укрывательстве фактов и не о болтовне чудаков в шапочках из фольги[32] . Я говорю о системной конспирации, о
Что можно вычислить, узнав о конспирации? Новые действия конспираторов. К моменту, когда я был готов учредить WikiLeaks, главным вопросом для меня стало: «Как подорвать власть заговорщиков?» Ответ, казалось, лежал в пределах досягаемости: гоняться за их тайнами, пока они не выплывут на поверхность. Я не создавал оппозицию этим силам, я лишь увидел, что они сами порождают себе оппозицию, и затем подключил ее к нашей новой технологии. Наша задача — помешать власти конспираторов действовать и мыслить эффективно. И на глобальном уровне это можно сделать, лишь раскрыв людям суть их заговоров. Можно вспомнить совет, данный Юлию Цезарю мудрецом: «Безнаказанность порождает заговоры»[33] — и добавить коду от себя: «А заговорщик боится человека, который может узнать о заговоре и подавить его в зародыше».
Хочу сказать несколько слов о роли технологий в моем проекте. Интернет сам по себе вовсе не наделяет нас свободой. Это лишь дешевый способ размещения контента и возможность издавать его на международном уровне, выходя за рамки местной цензуры. Но он не дает никакой дополнительной свободы. И если вам хочется свободы, то даже в эпоху Интернета вы должны за нее бороться. Египетские события 2011 года назвали твиттер-революцией, как будто режим Мубарака был сметен из-за флешмоба, устроенного в Кремниевой долине. И этот вымысел популярен не случайно: он подкрепляет американское восприятие своей роли в мире как изначально благотворной. Он также подкрепляет склонность американцев рассматривать любую форму народного стремления к свободе и демократии как проявление американского духа. Поэтому заявление Хиллари Клинтон, что «Мубарак — отличный парень и должен остаться на своем посту», за считаные мгновения превратилось в: «Разве не здорово то, что сделали египтяне, и разве не здорово им в этом помогли США?» Я никогда не пойму, как такое возможно: 15 февраля 2011 года Хиллари Клинтон с серьезным видом провозгласила свободу Интернета одним из приоритетов американской внешней политики, и в тот же самый день правительство США потребовало через суд, чтобы Twitter выдал информацию об аккаунтах трех сотрудников WikiLeaks.
Борьба с деспотическими режимами начинается и заканчивается борьбой за информацию и за коммуникации. Египетская революция не была твиттер-революцией, точно так же как Французская революция не была революцией печатного станка и политического памфлета. Обе эти революции — это протест людей, делящихся друг с другом информацией и идеями с помощью доступных технологий и выражающих свои мысли в публичном пространстве. Мой друг Джон Пилгер был абсолютно прав, заявив, что правительство США боится
Вернемся в Мельбурн, в 2006 год. Я был рад увидеть, что старый хакерский дух еще теплится. Наша группа обитала в доме 177 на Грэттен-стрит, рядом с оживленной дорогой, и наши математические развлечения и ночные занятия, я уверен, очень способствовали всеобъемлющему хаосу в нашем хозяйстве. Спеша все проработать, я малевал алгебраические формулы и диаграммы сперва на доске, потом на стенах, на окнах, на столах и вообще на любой плоской поверхности. Иногда шум машин с улицы совсем не давал сконцентрироваться. Тогда мы, действуя в старом стиле, взломали городскую систему регулирования дорожного движения и установили на светофорах постоянный зеленый свет. На время, хотя и ненадолго, машины перестали газовать перед нашим окном.
Примерно в это время я стал задумываться о своем родном отце. Я не видел его, когда был ребенком. Своего приемного отца я вспоминал как заботливого родителя и всегда был предан ему. Звал я его папой. О моем настоящем отце мы особенно не говорили, ни злого слова, ни доброго; полагаю, мать просто вела себя тактично по отношению к Бретту. Мы ничего не знали друг о друге, и в то время это было нормально для Австралии: не стоило отравлять жизнь новой семье регулярными и, возможно, досадными напоминаниями о прошлом. Мое детство по большей части было лишено какого-либо давления, и об отце я думал нечасто.
Но в возрасте полового созревания с мальчиками что-то происходит: чувствуешь внезапный прилив самосознания и, хочется надеяться, интеллекта. Ты неожиданно принимаешь мир и отвергаешь некоторые его стороны. Вскоре я сам стал отцом, и образование мне давали книги. Они имели для меня особое значение — Достоевский, Кёстлер, Кафка. Полагаю, в то время я еще не мог осознать, что источник моего интереса к ним вовсе нельзя назвать неисповедимым. Потребовались годы, чтобы понять: все дело в моем отце. Тогда идея найти его представлялась мне лишней эмоциональной нагрузкой, но все же я чувствовал какое-то незримое воздействие. После окончания университета я пришел к выводу, что своей личностью во многом обязан этой невидимой персоне, которая, возможно, в чем-то помогла мне.
Мы обменялись несколькими письмами, поболтали по телефону. А потом я отправился в Сидней на встречу с ним. Ощущение было странное. Мой отец, его подруга и сын приехали в аэропорт встретить меня. Я взял с собой велосипед, и отец решил проехаться на нем до их дома в Ньютауне, пока мы добирались туда на машине. Подруга отца, кинопродюсер, была явно без ума от него; мне она показалась интересной и явно незаурядной женщиной. Мой отец в тридцатипятилетнем возрасте решил переучиться на актера. Не знаю, открыло ли это ему глаза на что-то новое или, наоборот, закрыло, но в любом случае приезд в тот дом и встреча с ними произвели на меня сильное впечатление. Еще там со мной произошел довольно любопытный случай. Вечером я бродил по дому, изучая содержимое книжных шкафов. И чем дольше я это делал, тем больше злился: там стояли, полка за полкой, те же самые книги, что покупал и читал я. Внезапно меня осенило: ведь мне пришлось начинать с нуля, с самой нижней ступеньки, я выковывал себя сам, проходя через множество испытаний и злоключений, но если бы я знал отца все это время, то мог бы просто брать книги с этих полок.
Может быть, чувство досады было слишком обостренным из-за работы, которой я тогда занимался; из-за моих исследований причинно-следственных отношений; из-за попыток найти научную основу для понимания связи между частным человеком и властью. Так или иначе, ощущение я испытал сильное. Я был словно наэлектризован. Именно в те минуты до меня дошло, что между нами есть генетическая связь, касавшаяся и склада ума, и черт характера. Наверное, я многое упустил, не имея возможности соотносить себя с ним и учиться у него. Во время того визита меня потрясло чувство, что я слишком много делал сам. Возможно, тесно общаясь с отцом, я сформировался бы гораздо быстрее. Проблема была не в любви, а во взаимопонимании. Он обладал особенной, явно культивированной добротой, заставлявшей тепло относиться к нему; говорить с ним было легко, хотя иногда он вел себя замкнуто. Нам по-прежнему просто общаться благодаря мгновенному пониманию, будто мы с ним всегда находимся на одной волне. Рядом со мной никогда не было наставника, и по зрелом размышлении я пришел к выводу, что это всегда создавало для меня проблему. Мне приходилось самому конструировать себя и доставляло особую радость быть наставником для других. Странное дело. Всегда приходится играть роль сильного человека.
