Видимо, уже боялся любого стука.
— Вам кого, гражданин? — спросил капитан, давя сигарету и выдыхая тонкую струю дыма.
— Мне к товарищу Мартынкину.
— К товарищу майору, — поправил Алексея капитан. — А ваша фамилия как?
— Просвирин.
— A-а… маньяк фадеевский, — безо всякой иронии сказал капитан. — Товарищ майор сейчас придет. Присядьте пока на стул.
И капитан мотнул головой в сторону единственного стула у стены. После чего опустил голову и принялся скрипеть ручкой. Мужчина, которого допрашивали, с интересом посмотрел на Просвирина.
Просвирин пересек кабинет и сел. Третья ночевка у трубы на полу дала о себе знать. Ныла поясница и все тело ломило.
— А вы не в курсе, по какому делу меня вызвали? — спросил он после небольшой паузы, хотя определение его как «фадеевского маньяка» наводило на вполне конкретные мысли.
Капитан проигнорировал вопрос, продолжая что-то писать.
Просвирин понял, что ответа не будет, вздохнул и посмотрел на стену за спиной капитана. Там сидела большая отвратительная муха. Стена была серой. Муха зеленой. Казалось, муха это понимала и, возможно, даже гордилась тем, что не сливается с фоном, а наоборот, выделяется. Она раздвинула крылышки, с удовольствием потерла волосатыми лапками, потопталась на месте (если слово «топтаться» уместно для вертикального положения, в котором находилась муха) и неожиданно рванула к решетке на окне. Там она нелепо стукнулась об стекло и упала на подоконник. С минуту она лежала, жужжа и хлопоча перепончатыми крыльями. Потом очухалась и поползла наверх к открытой форточке.
«Обидно, — подумал Просвирин, глядя на нее. — Какая-то жалкая вонючая муха свободна, а я сижу на стуле, и вроде руками-ногами могу спокойно шевелить, а на самом деле закован, как в кандалы… Может, на мне дело какое висит, а я ни сном ни духом. Вот уже фадеевским маньяком прозвали. Быстро-то как… А капитану этому и дела нет… Уткнулся в свои бумажки, потом пойдет перекурит, вернется, дождется смены и домой поедет… А меня отправят в КПЗ или как оно там у них называется… А муха будет летать на свободе… А я буду сидеть в КПЗ… а сержант будет дома борщ есть… А муха летать… А я сидеть в КПЗ… А сержант…»
Тут мысли Просвирина пошли по замкнутому кругу, как будто были заключенными на прогулке. Он вдруг представил нутро своего черепа в виде тюремного дворика, по которому, заложив руки за спину, уныло ходят кругами мысли в полосатых робах. Как выглядят мысли, Просвирин не знал, но почему-то представил их в виде белых запятых, навроде сперматозоидов. Он также не знал, почему капитан должен есть именно борщ, а не щи, например, или солянку, но ему представлялся почему-то борщ. Наваристый, дымящийся, красный. Красный, как глаза явно невыспавшегося капитана.
В этот момент муха неожиданно передумала ползти к форточке и, жужжа, приземлилась на стол к капитану. Тот равнодушно прихлопнул ее папкой с делом, а затем этой же папкой смахнул сплющенное мушиное тельце на пол. Просвирин посмотрел на допрашиваемого и заметил, как тот вздрогнул и его худое лицо исказила чудовищная судорога, как будто это его прихлопнули серым картоном.
— Гражданин Федулов, — сказал капитан, поднимая глаза на мужчину. — Вы, может, для разнообразия отвлечетесь от своих мыслей и поможете мне с показаниями. Все ж таки второй день с вами беседуем.
— Да, да, — испуганно затараторил Федулов, — конечно. Только я забыл, на чем мы остановились…
— А я вам напомню, — ласково сказал сержант и ладонью разгладил листок в папке. — Вот последний абзац. «Гражданин Федулов раздел гражданина Зильберштерна, связал его бельевой веревкой и поставил на четвереньки. Одновременно он затянул на шее Зильберштерна солдатский ремень…»
— С добровольного согласия последнего, — нервно уточнил Федулов.
— Это мы уже где-то писали, — задумчиво потер ручкой короткостриженый затылок сержант, — ну хорошо, впишем еще раз. Итак… с добровольного согласия последнего. После чего Федулов одной рукой стал затягивать ремень на шее покойного, а другой — вводить в анальное отверстие гражданина Зильберштерна мобильный телефон марки «Самсунг».
— Поставленный на режим вибрации, — вежливо добавил Федулов.
— Поставленный на режим вибрации, — дописал сержант и поднял полные тоски глаза: — Ну и что же было дальше?
— Дальше? — удивился Федулов и заерзал на стуле, как будто сам был поставлен на режим вибрации.
— Ну да. Сколько вот эта вот красота продолжалось?
— Думаю, минут десять. Пока «Спокойной ночи, малыши» шло. Или шла. Или шли, — запутался в глагольной форме Федулов.
— Не понял, — недоуменно оторвался от бумаги сержант. — Что шло?
— «Спокойной ночи, малыши». Ну, передача. Костик сам попросил включить второй канал. Его возбуждали зверюшки в этой передаче. Понимаете, там ведь очень непростой сексуально-ассоциативный ряд. Степашка — это такой латентный гомосексуалист, который втайне мечтает о Хрюше. Хрюша же — мачо. Его больше привлекает Каркуша. Она в некотором роде объект, заменяющий ему влечение к женщине- ведущей…
— Всё, всё, всё! — брезгливо замахал руками сержант, испугавшись, что Федулов может возбудиться от собственного рассказа. — Меня не интересуют половые отношения кукольных зверей. Когда Степашка залезет Хрюше мобильным телефоном в жопу, тогда и поговорим. А пока туда залезли вы. И не Хрюше, а живому человеку. Точнее, уже неживому.
— Но тогда он был еще жив, — нервно уточнил Федулов.
— М-да… Был… Так… Значит, можно утверждать, что Зильберштейн…
— Зильберштерн.
— Ну да. Так… Значит, можно утверждать, что Зильберштерн был еще жив до…
— До девяти часов, — суетливо закончил за него Федулов. — Передача начинается в 20.45.
— Очень хорошо, — удовлетворенно кивнул головой капитан и внес уточнения в показания. — Ну и когда же вы поняли, что Зильберштерн откинул копыта?
Федулов невольно поморщился от грубости этого лексического оборота.
— Когда началась прощальная песня в передаче. Ну, знаете… «В сказке можно покататься на Луне» и так далеe?
— Допустим, — уклончиво согласился капитан, хотя уже давно вышел из возраста целевой аудитории «Спокойной ночи, малыши», а собственных детей еще не имел.
— Так вот, когда песня началась, Костя стал кричать: «Умираю!»
— Ага. Значит, Зильберфельд…
— Зильберштерн.
— Тьфу ты, блин! Короче! Он просил вас остановиться, однако вы, вместо того чтобы…
— Да нет же! — в отчаянии взвизгнул Федулов и тут же; смутился собственного визга. — Все не так. В садомазохизме существует понятие «стоп-слова».
— Это чё еще такое?
— Поймите, боль всегда присутствует в такого рода э-э-э… сексуальной инверсии. Это нормально. Люди кричат, стонут, умоляют пощадить. Но чтобы различить, когда человек кричит просто так, от удовольствия, потому что вошел в роль, а когда ему действительно плохо, придумывается специальное «стоп-слово», условное слово для прекращения игры. Или какое-то действие. Поэтому, когда Костя начал кричать: «Хватит! Я задыхаюсь!», я не обратил внимания.
— А какое у вас было стоп-слово?
Федулов вдруг уставился куда-то в пространство и пожал плечами:
— Хрюша.
— Хрюша?!
— Ну да, я же говорю — он любил «Спокойной ночи, малыши».
— Так что же он его не произнес?
