как никто никогда не странствовал, осваивая новые дороги и земли.
У современного странствующего рыцаря — острый вкус к экономике. Чтобы защитить интересы государства, мало честного, бесстрашного сердца, надо разбираться в тонкостях себестоимости. Но дело, конечно, не только в этом — крупинка вечности нужна и в дорогах, и в стихах, в тоннелях, в мостах, в любви…
Портрет четвертый
История эта недавняя.
Беседовали два краеведа — директор Ногинского музея Александр Иванович Смирнов и персональный пенсионер Дмитрий Иванович Корнеев. Речь шла о поисках и находках.
— А картинная галерея Морозовых как в воду канула, — заметил Корнеев.
— Галерея Морозовых… — повторил Смирнов, поняв собеседника с полуслова.
Почти все Морозовы, известные российские капиталисты, хозяева текстильных фабрик, были коллекционерами. Дом молодых Морозовых в Богородске (так назывался Ногинск до революции) был увешан полотнами русских и западных художников, парадная лестница украшена скульптурами…
Ни Смирнов, ни Корнеев, дети ткачей, не были вхожи в этот великолепный дом дальше передней. Но и оттуда видели они в дымных косых лучах солнца или в огне дорогой люстры блеск красок огромной картины над первым маршем лестницы… Рассказывали, что на втором этаже висит картина не меньших размеров: синяя, серебряная и золотая — море в лунную ночь. И много-много картин небольших.
Эта осведомленность и помогла Дмитрию Ивановичу Корнееву действовать в семнадцатом году решительно и быстро.
— …Ты помнишь, с чего мы начали? Или забыл?! — тормошил он сейчас собеседника.
— Хорошо, — согласился Александр Иванович Смирнов. — Давай восстановим события. Но не волнуйся и не забывай сам, что я был тогда в армии, далеко.
Но не волноваться они уже не могли.
— Слушай! — говорил Корнеев горячо. — Семнадцатый, март. Рабочую охрану поставили у банка, у почты, потом пошли к дому Морозовых. Что нас вело? Почему пошли? Картины порядочной в жизни никто не видел… Потом, через много лет, читал я в «Десяти днях» Джона Рида, как темная солдатня замирала в Зимнем у полотен, и понял: тут не ум, нет, — душа… Морозовы бежали налегке, все было в целости. С винтовками стали при этих лунных ночах и осенних полях и женщинах в старинных уборах. После Октября перенесли по соседству, в первый советский Дом культуры…
— А опись? Делали опись картин?
— Да! — твердо ответил Корнеев.
И обоим показалось странным, как они могли жить, не думая об исчезнувшем сокровище, не разыскивая его, будто бы эти десятилетия не были заполнены большими событиями века, будто бы не воевали они в молодости и под старость, не лежали в госпиталях, не учились, не строили, не странствовали…
Теперь душевные силы сосредоточились на одном: найти картины. Но чьей они кисти? И как называются? На это могла ответить только опись — удивительный, рожденный революцией документ, составленный красногвардейцами между подавлением двух мятежей — эсеров в Павловском Посаде и кулаков в соседнем селе. Корнееву казалось даже, что он помнит серую толстую бумагу и округло- старательный почерк юного красногвардейца, который тщательно выводил имена художников и названия картин, а через день был убит наповал — в сердце.
Корнеев рылся в архивах хлопчатобумажного комбината, перерыл горы документов — почти за сто лет! — дышал и дышал пылью старых бумаг… и нашел то, что искал.
И вот они с Александром Ивановичем Смирновым перечитывают в десятый, в двадцатый раз: Айвазовский… Иванов… Васнецов… Маковский… Переплетчиков…
— Хорошо, что не искурили, — улыбается Корнеев, любовно поглаживая серую бумагу.
— Теперь можно искать, — говорит Смирнов.
И город за окном, обыкновенный, районный, с редкими огнями фонарей, старым трамваем, темной волнистой линией крыш на зареве дальних заводов, город, по булыжникам которого они научились ступать, как по половицам родного дома, кажется им вдруг новым и загадочным. Может быть, на соседнем чердаке в тяжкой пыли лежит Айвазовский?..
Из большого и сложного опыта поисков — а чего только он не искал в жизни! — Александр Иванович Смирнов вынес убеждение, что ничто в мире не исчезает бесследно. Все можно найти: иногда нечаянно, чаще — в поте лица. Нечаянно нашел он стоянку человека эпохи неолита на берегу Биссерова озера, рядом с Москвой, — на зависть столичным археологам и этнографам. (Потом по материалам этой находки была написана диссертация — не им…) Нашел нечаянно в одной из старых часовен дивного ангела, сложившего белые крылья на затуманенную столетием мраморную плиту. («Мартос!» — воскликнули искусствоведы и, не дав Александру Ивановичу опомниться, забрали ангела в Москву, в музей.) Долго искал старую керамику, вел старательно раскопки там, где рождались и умирали на Московской Руси гончарные искусства, и нашел под землей керамический завод — обломки печей, тусклые, темные сосуды (выставил у себя в музее).
Думал о старине, а нашел и то, что нужно современности: залежи крупнозернистого песка, о котором мечтали давно машиностроители соседней Электростали. Это тоже нечаянно, а вот картину Рокотова искал-искал по дальним усадьбам, стаптывал башмаки, вышагивал версты… и, к счастью, нашел (на сей раз не отдал в Москву, повесил у себя).
Александр Иванович решил начать поиски исчезнувших полотен с подробного осмотра Дома культуры. В кабинете директора, молодой женщины с добрым лицом, он достал старую серую бумагу, положил на стол, нежно, едва касаясь пальцами, разгладил.
— Вот… Пожалуйста…
— Айвазовский… Маковский… Васнецов… Что это?
— Картины. Их передали в ваш дом в семнадцатом. Красногвардейцы.
— Первый раз слышу.
— Дмитрий Иванович Корнеев сам переносил их сюда.
— Верю. Но…
— Разрешите мне порыться в подвалах и чердаках. Что вы теряете?..
Она, видимо, поняла, что этот непреклонно настойчивый чудак не уйдет из ее кабинета, пока она не разрешит ему то, что он хочет. Успокоительно действовала толстая серая бумага с полустертой фиолетовой печатью. И, возвращая этот странный документ Смирнову, она бегло улыбнулась:
— Ищите…
Стар, велик, запущен этот дом! Построенный в начале века, он потом много раз перестраивался, планировка его менялась, усложнялась все больше… А захламлен! Удивительно даже для старого дома.
Александр Иванович искал. Это была тяжелая физическая работа. Надо было поднимать, перетаскивать полуразрушенные декорации. Он углублялся отважно в старинные недра дома, чувствуя себя рудокопом. Какие-то разбитые кресла, пыльные дорожки, горы старья… Это хорошо, даже весело, если тебе двадцать. Александру Ивановичу семьдесят.
Под вечер однажды работал он в комнате, захламленной и тесной. Ранние зимние сизо-белые сумерки красиво освещали через высокое, оснеженное понизу окно вылинявшие до белизны флаги, дырявые пионерские барабаны, старые трубы с помятыми боками. Александр Иванович стал не спеша это разбирать, нашарил нечаянно лоскут, освободил его, отогнул — он засеребрился. Что это? Облупившаяся краска?
А когда освободил это неведомое от наваленной поверх разнообразной рухляди, увидел, что перед ним полотно, большое, порванное в нескольких местах. Он поднял его, с великой осторожностью поставил у стены, лицом к окну и, ставя, от волнения и боли в сердце почти ничего не видел. Потом отошел, собрался с духом и в молочных сумерках узнал эту волшебную кисть…
