Еще занавесь коленкоровая, белая, с бахромой и кистями в кольцо, новая.
Покрывало кисейное шитое с оборкой и кружевами, на розовом тафтяном чехле, новое.
Одеяло немецкого ситцу, стеганое, новое.
Полдюжины простынь коленкоровых, в том числе кисейные с кружевами, новые.
Полдюжины простынь ткацкого холста, новые.
Дюжина чулок бумажных, новых.
Полдюжины чулок касторовых (суконных. —
Дюжина черевик (то есть башмаков. —
Комод красного дерева, новый.
Гардероб для платья, новый.
Две укладки алого сафьяну, окованы белым железом, новые» [142].
По традиции в состав приданого включалась полная обстановка спальни: если основную часть квартиры молодых отделывала и обставляла сторона жениха, то спальня целиком предоставлялась заботам стороны невесты. Кроме того, в состав приданого входили несколько комплектов мужского белья, вплоть до носков и «необходимого», и мужские халаты. В конце росписи помещали: «деньгами наличными… — столько-то тысяч рублей, деньги отдадутся в девишник. Подарки на другой день свадьбы, как будет угодно с вашей стороны. Споров и прекословий никаких не будет. Даем все с нашим удовольствием, при благословении Божием»[143].
Роспись рассматривалась, обсуждалась, родители, при посредстве свахи, торговались друг с другом, предполагая дополнительные выгоды. Наконец дело слаживалось и оставалось только показать молодых друг другу. Тут следует прибавить, что в купеческой среде, как и у простонародья, строго соблюдалось правило: дочери выходили замуж обязательно по старшинству, младшая после старшей, и нарушать это правило считалось прямо неприлично.
Широко были распространены публичные смотрины. Притом что уже с 1830-х годов московское купечество устраивало балы, «демонстрация» потенциальных, как и уже сосватанных невест и женихов традиционно происходила не здесь (как у дворянства), а в церкви (в этом качестве особенно знаменито было «Малое Вознесение» на Большой Никитской) или на гулянье, прежде всего в Вербную субботу. Этот день в купеческой среде долго носил негласное название «смотр» и готовиться к нему начинали заблаговременно и со страшным волнением.
«Накануне Вербной субботы по всему Замоскворечью идет страшная кутерьма, приготовлениям и примериваниям нет конца; женский пол почти не спит в эту ночь, все наполнено завтрашним днем, все ожидают его с замиранием сердца. Не спится в эту ночь и купеческим сынкам. Стоящим на очереди наступает время скоротать свою волюшку, — писал в 1862 году в своих „Очерках Москвы“ Н. Скавронский. — Не один отец призовет с вечера к себе детище и поведет с ним такую речь: „Оденься завтра в хорошую шубу да ступай пораньше из лавки-то, чтобы не опоздать на гулянье: будет Дарья Ивановна кататься с дочками — посмотри… да чтоб понравилась! Будет тебе шалопаить-то!“»[144] На этом, собственно, брак и решался, что молодые купчики прекрасно знали, и вечером, прямо с гулянья, отправлялись с приятелями в кабак и творили тризну по своей холостой жизни: «Что ж поделать, из тятенькиной воли не выйдешь». Попойка, дорого стоившая бы им в обычное время, на сей раз была узаконена, и протрезвившегося на другой день сына тятенька спрашивал только: «Ну, был вчера?» — «Был». — «Видел?» — «Видел, тятенька». — «И что?» — «Да, порешимся».
После этого в дело снова вступала сваха, и на Красной горке молодых венчали.
Традиция предварительных смотрин не исчезла в купеческой среде до самого конца столетия, даже во вполне просвещенной части сословия, хотя, конечно, время внесло в обычай свои коррективы.
Е. А. Андреева-Бальмонт вспоминала о таких смотринах, относящихся уже к 1880-м годам. «Маша (сестра) страшно возмущалась таким сватовством. Она говорила, что уважающий себя человек не будет искать себе жену через сваху, что это делают только „сиволапые мужики“. Она отказывалась ехать в театр, где должны были быть смотрины. А меня это только забавляло: мы сидим в Большом театре в ложе бенуара. Я в бинокль ищу претендентов и нахожу их в первых рядах партера, двух молодых людей во фраках, рассматривающих нашу ложу в бинокль. В антракте они, стоя спиной к рампе, продолжают смотреть на нас…
На другой день мы узнаем от тетушки, что мы понравились. Через несколько дней молодой человек делает нам визит. Его привозит к нам один из наших дядей. Они сидят в гостиной… Я иду в гостиную и держу себя скромно и с достоинством, как подобает девице из хорошего дома. Меня душит смех. Молодой человек, красивый (это я уже рассмотрела в театре), модно одетый, с глупым лицом, сидит на кончике стула, держа в руках шляпу, не сводит глаз с дяди и отвечает робко на вопросы моей матери: „Как здоровье вашей матушки?“ „Как ваш батюшка?..“»[145].
При всей специфичности заключения браков редко в какой купеческой семье жена потом не верховодила мужем, наружно оказывая ему, впрочем, все подобающие знаки уважения. Ко второй половине века купцы-самодуры, тиранившие жену и детей, почти извелись, и атмосфера в купеческих семьях в основном была благодушной и мирной. «Ни в одной из этих семей, — вспоминала Андреева-Бальмонт, — я не помню грубой сцены, тем более пьянства, брани или издевательств над подчиненными»[146].
В состоятельной среде «женская половина жила в свое удовольствие. Пили, ели без конца, выезжали на своих лошадях в церковь, в гости, в лавки за покупками шляп, уборов, башмаков, но отнюдь не провизии. Это поручалось поварам или кухаркам. Когда готовились к большим праздникам, сам хозяин дома ездил в Охотный ряд присмотреть окорок ветчины, гуся, поросенка. Хозяйки этим не занимались. Они наряжались, принимали у себя гостей, большей частью родственниц, играли в карты, сплетничали»[147], когда не было гостей, валялись одетые на постелях, непрерывно что-нибудь жевали — семечки, орешки, пряники, пили чай с наливками.
В среде «серого» купечества хозяйственных забот у женщин было побольше. Здесь купчихи шили, штопали, мыли цветы, нередко сами ходили на рынок и в лавки, часто распекали прислугу, что тоже считали важным хозяйственным делом.
Вечером к такой купчихе приходили гостьи-соседки с рукоделием, «посидеть». Им подавалось традиционное угощение — орехи, изюм, винные ягоды, по праздникам по рюмочке «сладенького», причем дамы усиленно отказывались и отмахивались, прежде чем выпить. Приходили также монахини, богаделки. Частыми гостями были всевозможные подлинные и мнимые юродивые, странники («странные»), богомольцы, кликуши, монахи, собирающие на монастырь и пр., которых возле купечества всегда кормились целые толпы.
Детьми занимались няньки; их нещадно кутали, обильно кормили, пороли за провинности, но в общем предоставляли самим себе. Летом купеческие отпрыски находили себе развлечения во дворе или в саду; зимой их из дома не выпускали. Никаких прогулок не полагалось, — боялись простудить, и воздухом удавалось подышать только во время поездок в церковь по воскресеньям. Сидя целыми днями взаперти, дети болтались по дому, торчали в молодцовской, лазили на чердак, резались друг с другом в карты и со скуки изобретали разные проказы, за которые потом жестоко расплачивались.
В ранний период образование в купеческой среде носило религиозный характер. Главными наставниками были дьячки и пономари. Около года дети учили азбуку, затем приступали к часослову; завершением образования являлся псалтырь. Когда обучающиеся доходили до псалтыря, этим гордились точно так же, как позднее родители гордились поступлением ребенка в университет. Помимо грамоты учили чистописанию (у купца должен был быть красивый, «конторский» почерк), арифметике с выкладкой на счетах и умением учитывать векселя и, если фирма имела дело с заграницей, немножко немецкому или другому какому языку. Важнее же всего считались добрая нравственность, благочестие да послушание воле старших.
Даже «безбородые» купцы, смутно сознававшие пользу образования, поначалу не очень себе представляли, чему еще следует учить. Н. П. Вишняков, принадлежавший как раз к такой семье, вспоминал, как для его братьев пригласили в наставники протоиерея Архангельского собора о. Алексея Лебедева, и передавал рассказ брата об этом обучении: «Когда мы прошли предначертанный нам курс, Алексей Николаевич, очевидно, был в некотором недоумении, что с нами делать дальше, так как времени оставалось
