еще много, но затем придумал исход. Однажды он возвестил нам, что, миновав благополучно камни преткновения земной премудрости, нам следует одолеть камень премудрости небесной, а именно учение „о тайне Святой Троицы“. И мы засели за какие-то крайне запутанные рассуждения о Высшем Существе, об Ипостасях, о сверхчувственном мире, о пресуществлении и еще не знаю о чем. Но тайная Святыя Троицы, как никак, была пройдена, а учиться надо было продолжать. Тогда Алексей Николаевич нашел, что следует начать повторение всего пройденного. Повторили. А время все есть. Опять нам предложено было углубиться в тайну Святыя Троицы. И ее мы повторили с прежним успехом»[148]. Естественно, что подобные уроки редко приносили детям что-либо, кроме неизбывной скуки, и ученики бурно радовались, когда ученость заканчивалась. Лет в 13–15 всякие уроки у купеческих отпрысков прекращались и они начинали «заниматься делом» — помогали в лавке или амбаре и сопровождали отца на ярмарки.
Учить детей всерьез и систематически решались очень немногие представители купечества.
«За Москвой-рекой не живут своим умом, — писал А. Н. Островский, — там на все есть правило и обычай, и каждый человек соображает свои действия с действиями других. К уму Замоскворечье очень мало имеет доверия, а чтит предания и уповает на обряды и формы. На науку там тоже смотрят с своей точки зрения, там науку понимают, как специальное изучение чего-нибудь с практической целью. Научиться медицине — наука; научиться сапоги шить — тоже наука, а разница между ними только та, что одно занятие благородное, а другое нет. Науку как науку, без видимой цели, они не понимают»[149].
Еще и в 1850-х годах московское купечество, как писал Н. Вишняков, «не доверяло просвещению и не признавало для себя его необходимости. До середины 1850-х годов между нашей многочисленной родней и знакомыми не было ни одного лица с университетским образованием. Старики держались того взгляда, что наука только отбивает от дела, и, со своей точки зрения, были безусловно правы. Условия, среди которых жило купечество, были до такой степени первобытны, что у человека, получившего мало-мальски сносное образование, должно было являться непреодолимое желание уйти из этой среды. Конечно, этому бывали не раз и примеры. Старое поколение запоминало это и сердилось, не будучи в состоянии оценить причины отвращения. В самом деле, с точки зрения, например, моего отца, что требовалось для его сыновей? Требовалось, чтобы они вышли хорошими купцами, поддержкой ему на старость и продолжателями его дела, которое кормило семью и давало хороший барыш… Если сыновей образовывать дальше, то сделаешь из них только „ученых“, которые будут брезговать отцовским делом и оно, значит, рано или поздно обречено будет на погибель, а сами молодые люди под конец пойдут по миру. Наука плохо кормит, а в чиновники им идти не к лицу: зазорно состоятельному купеческому сыну от своего-то прибыльного дела записываться в чернильные крысы. Таким образом, наука была страшилищем, враждебным как семейным, так и торговым интересам»[150].
Прошло несколько десятилетий, прежде чем на образование стали обращать больше внимания. Мальчиков стали отдавать учиться в коммерческое училище или городские школы (популярно у просвещенных купцов было немецкое Петропавловское училище); девочкам, как правило, давали лишь уроки элементарной грамотности и «манер». Некоторые недолго учились в пансионах. Полноценное образование женщинам в этой среде давали редко: считалось, что с приданым возьмут и неученую. Как правило, купеческая дочка «знала первые правила арифметики, умела кое-как с грехом пополам справляться с буквой „ять“, и нельзя сказать, чтобы с достаточной ясностью могла себе представить разницу между Китаем и Турцией»[151].
Лишь после реформы детям стали давать образование не только в коммерческой академии, но и в университете, а купеческие дочери заговорили по-английски и заиграли Шопена.
Служащие в купеческом деле составляли его неотъемлемую часть и были постоянным источником пополнения купеческого сословия.
Делились такие служащие на три категории: мальчики, молодцы и приказчики, представлявшие собой три ступени в купеческой карьере.
«Жить в мальчиках» начинали, как правило, подростки лет 13–15 (хотя встречались в этой категории и вполне взрослые люди). В учение их отдавали родители, заключавшие с хозяином-купцом «условие»- договор, обычно лет на пять. В начале XIX века еще была широко распространена практика, когда мальчиками в чью-нибудь лавку или в амбар поступали на общих основаниях сыновья купцов и так приучались к делу; позднее большинство мальчиков выходили из мещанской и крестьянской среды.
Такой мальчик становился почти полной собственностью хозяина и особенно первое время им помыкали все домашние — и хозяева, и прислуга, и молодцы, и приказчики, и даже старшие мальчики. На плечи ученика ложилась вся тяжелая работа: принести или привезти воды из «бассейни», нарубить дров, топить печи, чистить платье и сапоги всем домашним, помогать кухарке, ходить с ней или с хозяйкой за провизией, нянчить хозяйских детей, бегать с поручениями, колоть сахар, прибирать в лавке, при необходимости служить грузчиком и т. д. и т. п. Он был у всех на побегушках, но при этом работал и в лавке, а по вечерам еще должен был доставлять по адресам покупки.
Мальчики «обязаны были стоять у дверей, не смея присесть, и должны были зазывать покупателей. Доставалось им главным образом зимой: они зябли на морозе, и щеки их были всегда отморожены… Кроме того, каждый считал необходимым к мальчику „руку приложить“, начиная с хозяина и кончая простым рабочим парнем и „трещали зубы“ мальчиков… Это называлось „ученьем добру“… Что мальчики терпели, и сказать трудно!»[152] — вспоминал П. И. Богатырев. В таких условиях мальчики постепенно учились повиноваться и проникались купеческой этикой, а потом, на следующей стадии ученичества, научались и повелевать.
Жалованье мальчикам не полагалось. От хозяина шли харчи — обычно чай и хлеб с колбасой и остатки от обеда (пустые щи и гречневая каша), кое-какая одежонка и иногда небольшие «праздничные» — копеек 10–15 по воскресеньям «на пряники». Жили мальчики в хозяйском доме; специального помещения им не полагалось — спали по углам на войлоке. Регулярных выходных и отпусков не давали: лишь в большие праздники хозяин мог позволить сходить на гулянье под балаганы.
Расторопный и способный мальчишка, присматриваясь к делу и приобретя профессиональные навыки, иногда и до истечения оговоренного срока производился в следующую категорию — в молодцы, то есть в младшие приказчики. Молодец за выполняемую работу получал небольшое жалованье (сперва 12 рублей с полтиной, а потом так и все двадцать), его не изысканно, но сытно кормили, он имел по воскресеньям выходные дни, на Пасху и Рождество на неделю ездил в отпуск к родным. В то же время жить он продолжал в хозяйском доме, где делил со своими товарищами общую комнату — «молодцовскую», в воскресенье обязан был являться домой не позднее одиннадцати часов и не имел права жениться.
«Хозяин не только поучал („молодцов“), но иногда и „учил“, держал подчиненных в страхе и благочестии, „гонял“ их к церковным службам и считал себя благодетелем»[153].
Часто именно на стадии «молодца» торговый человек начинал сколачивать собственный капиталец. Тут в дело шли и экономия, и обсчет, и обвес покупателей, и даже знакомство, в отсутствие «самого», с хозяйской кассой.
Ко всем подобным уловкам и покупатели, и хозяин относились довольно терпимо. Существовали, можно сказать, некие неофициальные, но всеми признаваемые «нормы» обмера и обвеса и пределы мелких краж, и до тех пор, пока начинающий капиталист этим нормам следовал, окружающие помалкивали. Покупатель-москвич почти всегда учитывал этот маленький налог в пользу приказчика, отправляясь за покупками, и вместо того чтобы взять, к примеру, 17 аршин ткани, брал 20, зная, что в куске все равно будет недостача: если взять 17 аршин — получишь 15 с половиной. Лишь превышение «нормы» вызывало возмущение, и в этом случае и покупатель поднимал шум (и старший в лавке становился на его сторону), и хозяин вправе был обвинить служащего в воровстве и принять к нему суровые меры, вплоть до изгнания из дела.
Добытые таким образом деньги «молодец» потихоньку пускал в коммерческий оборот и к моменту обретения статуса полноценного приказчика частенько мог уже похвастаться маленьким состоянием в сотню-другую рублей.
Приказчик, в отличие от молодца, подчиняясь хозяину в делах, обретал известную самостоятельность: он получал довольно хорошее жалованье, жил на собственной квартире своим
