Широкая улица с колоннами вывела всю компанию на круглую площадь, обрамленную двумя помпезными зданиями, гнутыми дугою. По карнизу одного из зданий тянулась надпись выпуклыми буквами. «Рейхскомиссариат „Новая Швабия“» — разобрал Браун.
В самой серёдке площади, на высоком постаменте, стояло изваяние — бронзовый фюрер, во всей своей красе.
Из Гитлерплац «вытекали» три улицы. Средняя упиралась в центральный столб, поддерживавший купол пещеры и опоясанный тремя ярусами аркад. Браун зашагал по правой улице — вывеска на каменном, стоявшем на углу доме извещала, что топал он по Борманштрассе.
— А чего мы всё по улице, да по улице? — спросил Белый. — Давайте в дом зайдём, что ли! Поздороваемся хоть!
— С кем? — буркнул Илья.
— Ну живёт же здесь хоть кто-нибудь!
— Ты уверен?
Правота оптимиста Шурика скоро подтвердилась — дверь дома напротив со скрипом открылась и на улицу вышел пожилой мужчина в накинутой на плечи серой шинели. Редкие волосы покрывали его череп, который даже въедливый Розенберг[133] признал бы арийским. Кожа у мужчины была не просто бледна, она отливала белизной бумаги, причём тонкой, сквозь которую просвечивали голубоватые вены.
Попав под луч фонаря, мужчина испуганно вскрикнул, жмурясь и заслоняясь руками.
— Он на вампира похож, — пробормотал потрясённый Шурик, — те тоже света боятся…
Помаутук заговорил с новоберлинцем по-немецки. Голос пастора журчал и успокаивал, а сам Джунакуаат медленно подходил к мужчине, который никак не мог проморгаться и всё утирал слёзы. Задыхаясь, новоберлинец и сам подал шамкавший голос, но Тимофей ничего не понял, кроме «йа, йа» и «битте».
— Что он говорит? — осведомился Браун, стараясь не делать резких движений.
— Его зовут Готлиб Шольц, — обернулся Помаутук.
— Йа, йа, — подтвердил Шольц.
Пастор принялся что-то растолковывать новоберлинцу, тыкая пальцем вверх и разводя руками. Новоберлинец ошеломлённо тряс головой и улыбался беззубым ртом.
— О, майн Готт… еле выговорил он, сощуренно взглядывая в сторону океанцев и антарктов, хоть и направлявших лучи фонарей в сторону, но не погасивших их.
— Вы рассказали ему, откуда мы взялись, пастор? — спросил Тимофей.
— Именно! — кивнул Помаутук, не отвлекаясь, и заговорил снова, дважды упомянув Карла Людвига фон Штромберга.
— Йа, йа! — радостно закивал Шольц и поманил всех за собой.
Новоберлинец зашагал впереди, полы его шинели развевались, как крылья, придавая его фигуре ещё большее сходство с вампиром.
Сихали неожиданно споткнулся и посветил под ноги.
— Да у них тут рельсы! — снова опередил его Белый.
— Трамваи, что ли, ходили? — удивился Купри.
Помаутук пролаял что-то на «хох-дойч», потом повернулся и утвердительно кивнул:
— Ходили, говорит, но уже год стоят в депо — электричества не хватает. У них тут режим строгой экономии.
— Заметно, — кивнул Сихали, заново удивляясь свойству человеческой психики — привыкать к необычному. Вот он, идёт себе, шагает по Новому Берлину, как будто так и надо. Словно и не был этот город сутки-двое назад химерой, граничившей со вздорной выдумкой, интеллектуальным миражом.
За пыльными окнами пивной задвигались тени, и вот на тротуар шагнули ещё двое местных — тощих, бледных, беззубых. Видать, цинга тут обычное дело. Рахит, впрочем, тоже. Бедные подземные жители…
Аборигены то глядели из-под руки на пришельцев из Верхнего Мира, то жадно выслушивали ликовавшего Шольца, переспрашивали, не веря, но вот же ж они, спасители!
Новоберлинцы робко подошли, по привычке вскинули руки в нацистском приветствии,[134] но опомнились, потянулись выразить своё дружелюбие в извечном жесте.
Сихали пожал вялые ладошки этих «детей подземелья» и услышал, как пастор представил обоих:
— Герр Гельмут Циммер, герр Зигфрид Айхельбреннер.
«Герры» искательно улыбнулись, открывая розовые дёсны с чёрными остатками зубов. Двинулись дальше.
Борманштрассе вывела «экспедицию» к короткому переходу, довольно узкому, но очень высокому, похожему на щель. По переходу все, и хозяева, и гости, перешли в соседнюю подземную полость, тоже поражавшую размерами. Тут со свода опускались сразу три гигантских колонны, ужатых посередине, а вверху и внизу расширявшихся.
В этой пещере пахло парной кислятиной, напоминавшей дрожжи, углём и пылью. Здесь не стояло домов, одни лишь заводские корпуса занимали место с одной стороны, а с другой тянулись приземистые бараки, окружённые колючей проволокой. Причём «колючка» была накручена не прямо на гнутые столбы, а на белые изоляторы. Видать, когда-то по ней и ток пускали…
— Знакомые строеньица, — протянул Белый.
— Но ворота открыты, ты заметил? — сказал Купри. — Видать, иссякла рабсила…
Шольц довёл компанию до высокого кубического строения, сложенного из тёсаного камня. Постучавшись, Готлиб открыл тяжёлую дверь, обитую железом, и позвал всех за собой.
Внутри Сихали увидел длинный коридор, освещённый одной лампочкой. По обе стороны коридора насчитывалось много дверей, все они были заперты, кроме одной, распахнутой настежь. За нею открылась маленькая комната, служившая «предбанником» на входе в громадный зал, почти весь занятый странной машиной, — в каркас из решётчатых ферм и двутавровых балок были вписаны ребристые цилиндры, какие- то аппараты под сетчатыми кожухами, куб, склёпанный из стальных листов со следами ржавых потёков, радиаторы с жалюзи, электрические сборки в стальных шкафах с дырчатыми дверцами, вообще что-то непонятное… К трём большим фарфоровым изоляторам подводились толстые кабели с обмоткой, распушившейся от старости, а на самом верху машины зеркально блестел шар из полированного металла с торчавшими во все стороны двухметровыми штырями.
— Он! — молитвенно сложил ладони Помаутук и облизнул губы. — Психоизлучатель!
— «Чёрное солнце» который? — уточнил Белый.
— Да! — счастливо засмеялся пастор. — Schwarze Sonne!
— Йа! Йа! — закивали головами новоберлинцы.
Пасторский радиофон требовательно запиликал, и Джунакуаат нетерпеливо приложил его к уху. Выслушав сообщение, он отдал короткий приказ и с удовлетворением сообщил:
— «Дипскаут» отшвартовался, ждите пополнение!
Вдруг Шольц и компания дружно повернулись и выбросили руки в приветствии, вразнобой прокричав: «Зиг хайль!»
Сихали присмотрелся и увидел невысокого, молодого ещё человека в мешковатом сером комбинезоне и старых сапогах. Лицо его, бледное, как у всех обитателей Новой Швабии, отличалось высоким лбом с залысинами, острым носом и тонкими губами, настолько бесцветными, что они плохо различались, и рот казался вовсе безгубым. Зато поражали глаза — большие, опушенные густыми ресницами, они отражали великий ум и натужную иронию, на какую только и способен безмерно утомлённый человек.
— Неушели фы пришли… — пробормотал он на приличном русском.
— Как видите, — улыбнулся Браун. — С кем имею честь?
— Это он! — сказал Кермас, волнуясь. — Его я видел, когда… ну, когда попал под излучение!
Бледнолицый вытянулся, как мог, щёлкнул каблуками и отрапортовал:
— Штандартенфюрер Гюнтер фон Штромберг, рейхсляйтер![135]
