чем-то. Но все же решил оставить ей шанс. Сказал ровно, даже не без доброжелательности в тоне:
— Я бы советовал вам сознаться во всем чистосердечно, потому что только такое признание может облегчить вашу участь. Мы знаем значительно больше, чем вы думаете. Сейчас мы возьмем у вас отпечатки пальцев, вы, без сомнения, оставили их и на шифровальном блокноте. Я уже не говорю о рации в квартире, что в Вишневом переулке. К тому же, я уже говорил об этом, вас очень хорошо знают жильцы дома, включая дворника Синяка...
Монахиня подняла на Бобренка потемневшие от злости глаза.
— Этот Синяк — типичное хамье и быдло, — выдохнула она свирепо.
— Ну, вот и эмоции взяли над вами верх, — констатировал Бобренок. — А мне показалось, умный и деликатный человек. И весьма наблюдательный. — Наклонился к кармелитке и спросил: — Я так понял: вы сознаетесь, что вели двойную жизнь и хранили в своей комнате шпионскую рацию? Прошу назвать сообщников. Кто поставлял вам информацию? С кем держали связь?
— Не много ли хотите от меня?
— Нет, вопросы только начинаются.
— А если я не буду отвечать?
Бобренок с сожалением развел руками.
— Надеюсь, вам известны законы военного времени?
— И то, что вы называете Смершем!
— Да, смерть шпионам, — серьезно подтвердил майор. — Никто не делает из этого тайны.
— Дайте закурить, — попросила кармелитка.
Майор вытянул из ящика коробку «Казбека». Кармелитка жадно схватила папиросу, и Бобренок дал ей прикурить.
— Соскучились по куреву? — спросил он.
— В этой монашеской норе я могла бы жить. Труднее всего было обходиться без сигарет. — Затянулась и, чуть скривившись, заметила: — Папиросы у вас какие-то кисловатые...
— А вы что привыкли курить?
— Болгарские сигареты.
— Рад бы угостить, да нет таких. Однако мы отвлеклись...
— Вы что же, считаете, я выдам кого-либо?
— По-моему, у вас нет другого выхода.
Шпионка презрительно сжала губы:
— Ваша уверенность меня умиляет.
Бобренок видел, как подрагивала у нее жилка на виске, пульсировала часто-часто, в такт ускоренным ударам сердца, — эта женщина, вопреки ее внешнему спокойствию, нервничала, но держалась из последних сил.
— А что вам остается делать? — спросил он.
— Молчать, — ответила сразу.
— Но ведь вы проиграли!
Грыжовская затянулась несколько раз так, что загорелся мундштук папиросы, затем резким движением раздавила окурок в пепельнице и снова потянулась к коробке.
— Ненавижу! — выкрикнула она внезапно. — Я вас ненавижу, и вы из меня ничего не вытянете. Пытайте, я готова ко всему!..
— Вот что, — перебил ее майор решительно и строго, — хватит истерик. Вы не в гестапо, и никто вас и пальцем не тронет. Это вы привыкли не церемониться на допросах — давно уже переплюнули святейшую инквизицию.
Грыжовская подняла руки, словно хотела отмежеваться от Бобренка.
— Гестапо! — возразила. — Там действительно мясники.
— А вы?
__ Я — офицер разведки, и это — большая разница.
Майор иронически усмехнулся:
— Я мог бы привести факты, когда разведка передавала пленных гестапо. Одна шайка-лейка...
— Возможно, — совсем неожиданно согласилась Грыжовская. — Хотите сказать: если виноват — умей ответ держать? Повторяю, я готова ко всему, но вряд ли вы вытянете из меня хоть слово.
— Я же сказал, — рассердился Бобренок, — мы не пользуемся гестаповскими методами, но и не цацкаемся со шпионами. И у вас единственный шанс смягчить свою судьбу — быть до конца откровенной и тем самым хоть немного искупить вину.
— Вину? Я не чувствую за собой вины, майор, мы с вами враги, мне нечего искупать. Я знала, на что иду и что ждет меня в случае провала. Я ничего не скажу, пан майор.
— Откуда столько ненависти? — удивился Бобренок. — Будто мы в чем-то виноваты перед вами, будто это мы начали, мы пришли к вам и топчем вашу землю. Кстати, насколько я понимаю, вы не немка...
Грыжовская взглянула на него какими-то погасшими глазами. Ответила:
— Немка давно бы уже выложила вам все... Мой отец — дворянин от деда-прадеда, я ненавижу вас, и смерть во имя родины не пугает меня.
Майор чуть не взорвался от возмущения, однако сдержался и сказал с горечью:
— Да, дворяне никогда не считались с народом, он был для них скотиной, быдлом, как вы называете. Но большинство ваших, даже ненавидя свой народ, редко когда открыто сотрудничали с его лютыми врагами. И никто, конечно, кроме подонков, не шел на свою землю с вражескими войсками. Правда, в семье не без урода. Были Лжедмитрий и бояре вместе с ним, кое-кто водил и ханские орды на Москву, но, повторяю, это выродки, и нет никого хуже их в роде человеческом. — Он демонстративно спрятал в ящик коробку «Казбека» и спросил резко: — Фамилия? Ваша настоящая фамилия и кто оставил вас в городе?
Грыжовская помахала рукой с зажатой между пальцами папиросой, словно отгоняя дым от себя. Ответила на удивление спокойно:
— Мы по-разному смотрим на вещи, майор. И никогда не придем к общей точке зрения. Я вам больше ничего не скажу.
— Жаль, — вполне искренне признался Бобренок, — мне жаль вас. — И вызвал конвоира.
17
— Как дела? — спросил Гаркуша, но, увидев лицо Федора, вскочил со скамейки. — Что случилось?
Федор вытер пот со лба.
— Плохо, шеф, — только и сказал он.
— Что?
— Пани Грыжовская — тю-тю...
— Неужто?
— Уверен.
Гаркуша невольно оглянулся.
— А ты?
— Не волнуйтесь, никого не привел.
— Рассказывай!
— Подождите.
Федор сбросил гимнастерку, подставил голову под умывальник, с наслаждением смывая пот с лица. Вытерся полотенцем и только тогда начал:
— Пошел я, значит, к старой лахудре. Как и было условлено, от четырех до половины шестого. Она женщина аккуратная и никогда не подводила. Захожу в парадное, слава богу, на ящик взглянул, а то бы... — махнул безнадежно рукой. — Зеленого журнала нет, выходит, нет и пани Грыжовской. Нет так нет, нечего к
