Ради него. И после этого — конец. Но так не со всеми бывает. А может, это и к лучшему — беременность очень портит фигуру. Так вы решили окончательно?
— Да.
— Маша, отдайте его мне! Родите и отдайте, Маша! Что вам стоит, вы будете иметь еще детей, вам надо учиться, а не стирать пеленки. Отдайте!
— С ума вы сошли! — резко ответила Маша. — Чтобы мать отдала ребенка… Как мне придется жить, — не ваша забота. Лучше подумайте, как будете жить вы с таким мужем, у которого, который…
— Маша, разве он один? Все такие, — сказала Лиза, как бы утешая. — Весь артистический мир. Они всегда в возбуждении, они повышенно чувствительны…
— Почему — все? Откуда вы знаете? Что у них, мораль другая?
— Да, несколько другая. Вот у Пушкина, например, было столько увлечений… Сеня мне рассказывал. Так бывает всегда с настоящими художниками…
— Пушкиным прикрывается. Да Пушкин ни одним словом не унизил женщину! — сказала Маша. — А что сделал ваш Сеня?
— Наш с вами Сеня, — поправила Лиза с лисьей улыбкой. — Но ведь он еще молодой… А вас он очень уважает, он верит в ваше будущее… А о работниках искусства я правду говорю. — И Лиза стала бойко перечислять имена известных Маше людей, сообщая одновременно имена их любовниц.
Все в этой женщине было теперь чуждо Маше, все казалось отвратительной ложью, продуманным лицемерием, фальшью. Но Лиза не фальшивила. Она была искренне огорчена, что Маша не согласна отдать ей ребенка. Ей ребенок был гораздо нужнее, чем Маше: он привязал бы к ней Семена еще крепче.
«Ты убогая по своим понятиям, бедная, нищая, отсталая! Ты под пару ему, хотя он умнее. С тобой он совсем не видит обывательской низости своих взглядов», — думала Маша. Но этого она уже не говорила. Все было выяснено.
— Прощайте, — сказала она Лизе. — Мы по-разному живем: вы — как полегче, я — как потруднее.
Возвращаясь домой, она улыбнулась. Чему? Чему могла она улыбнуться, несчастная, брошенная, обманутая? Чему?
А она улыбнулась и на мгновение почувствовала себя счастливой.
На Каменный остров она ехала, волнуясь и спеша. В условленное место прибыла за семь минут до срока. Но, видно, и он спешил, — он уже ждал ее возле заколоченного на зиму деревянного здания санатория с поблескивающими застекленными верандами.
Итак… Что же он скажет? Помнит ли он недавние вечера и ночи? Помнит ли он те слова?..
— Все, что произошло, рекомендует меня с самой скверной стороны, — начал Семен. — Я не отрицаю этого и не собираюсь обелять себя. Но вы должны подумать о себе. О себе и своем будущем.
Он помолчал некоторое время, выжидая, не скажет ли чего Маша. Но она решила выслушать все до конца. Все, что бы он ни сказал.
— Мне очень досадно, что в наши отношения посвящен посторонний человек. Подруга ваша приезжала ко мне и просила уговорить вас… Я выслушал столько упреков, столько обвинений… Но выдержал все это и обещал выполнить ее просьбу.
— Вы! А разве… а кто же просил меня, кто же хотел сам… — Маша никак не могла закончить фразы.
— Для вас это был бы самый разумный выход, — повторил он, словно не слыша ее сбивчивых вопросов. — Вы проявили бы тем самым настоящее мужество. Мало ли чего хотелось бы мне. Надо иногда уметь отказываться от того, что хочешь. Ради будущего…
Машины мысли путались. Если надо уметь отказываться, то почему ты вспомнил это так поздно? Если ты хотел бы этого, то что мешает тебе?
Ничего этого она не сказала. Она стояла перед ним, совершенно обезоруженная своей любовью. Каждым словом своим он причинял ей огромное страдание, но она была не в силах даже уйти, чтоб избавиться от этого страдания.
— Я прекрасно понимаю, что вы незаурядная девушка и что будущее ваше может быть многообещающим. Именно поэтому вам надо освободиться от этой возможной кабалы и все силы отдать делу, которое вы избрали…
— Хватит, — сказала Маша резко. — Я все поняла. Я этого не сделаю. Ребенок будет жить. И — прощайте, всего хорошего!
Она отвернулась и резко пошла к трамвайной остановке. Вскочила в какой-то подошедший трамвай и, стоя на площадке, обернулась.
Семен Григорьич Маркизов стоял на том же месте и смотрел ей вслед. Тень от серой мягкой кепки прикрывала его голубиные глаза. Он стоял на весеннем тающем снегу, одной ногой в луже, и растерянным взглядом провожал уходивший трамвай.
Маша решила твердо, и все-таки она еще ничего не сообщила родителям. Зная о своей отзывчивости к чужим страданиям, она боялась сообщить им обо всем сейчас, когда еще не поздно пойти в больницу. Еще уговорят… Нет, она скажет им в день, когда эти сроки минуют, когда все будет бесповоротно.
Но почему, почему все-таки приняла она это решение? Было ли это обдуманно или сгоряча, в пылу протеста против всего, что принесла ей эта любовь? Понимала ли она, что ждет ее, молодую мать- студентку, стоящую в самом начале избранного ею пути?
Люся неожиданно для Маши перебралась в общежитие своего техникума. Она перешла на дневное отделение и отдалась целиком учебе. На последнем курсе строительного техникума, который она заканчивала, много времени надо было уделить дипломному проекту, чертежам. В квартире Машиных родных чертить было негде, да и шум от возни ребят отвлекал Люсю. Люся была девушка разумная и расчетливая, она сумела отложить на сберкнижку за два года своей работы ровно столько, сколько оставалось прибавить к стипендии, чтобы просуществовать оставшиеся до конца учебы месяцы. А одевалась Люся очень просто, всегда носила одну и ту же юбчонку и посменно — две футболки, полосатую и гладкую голубую. Несмотря на свой весьма-таки скромный наряд, Люся достоинства не теряла и держала себя с мальчишками, как королева. Свои футболки и юбку она стирала часто и всегда выглядела сияющей и нарядной.
Перейти в общежитие ее заставила также мысль, что родители Маши могут обвинить ее в том, что она не предупредила их вовремя. Но Люсина совесть была чиста: если уж рассчитывать на чье-то вмешательство в этом вопросе, так только на вмешательство мерзавца Семена, а об этом Люся позаботилась. Она не пожалела времени и денег на трамвай, она сказала ему все, что он заслужил, бабник несчастный. А что же могла она сделать еще? Уж если Семен не уговорил Машу, то родители и подавно не смогут. Жаль подружку, но она и сама уже взрослая. Надо быть умнее.
Маша пришла к своему решению не сразу, Хотя и заявила о нем Люсе чуть не с первого дня, как узнала. В душе она сомневалась, как же все это получится. Утвердили ее в этом решении все последующие события и особенно — поведение Семена.
С его стороны это было предательство, какая-то ни с чем не сообразная провокация. Так долго уламывать женщину, так терпеливо ждать, так умело воспитывать в ней влечение к нему… И, получив то, чего добивался, предать, открыть ей, что она будет одна, что всё это было подстроено, что больше ее не нужно… А Семен не такой уж плохой человек, есть люди хуже. Что же это значит?
«Вы карась-идеалист, Машенька», — говорил Семен, и сам обманывал ее. Какие же после этого люди? Может, и в самом деле, Маша — карась, которого сглотнет первая попавшаяся щука? И сглотнула, предупредив об этом благородно. Как же дальше жить, если люди такие плохие?
Курт учил ее преданности великим идеям, но он не успел научить разбираться в людях. Легко, когда враги и друзья разбиты на два лагеря — одни там, другие тут. Но есть люди, которые — друзья, а кое в чем поступают по-вражески. Не так поступают, как требует новое социалистическое общество. Но какой простак сам объявит, что в нем живут буржуазные пережитки? Их надо угадать, предвидеть, им надо противостоять.
Ничего этого Маша не умела. Она почувствовала свое банкротство. За что получила она этот удар из-
