за угла — за правдивость, за преданную любовь? Если так происходит в жизни, то значит Люська права: все мужики мерзавцы, никому нельзя верить.
Но Маша нуждалась в любви. И не в той односторонней любви, которую предлагал ей Оська, не в любви-жалости. Она нуждалась в любви взаимной, честной, искренней, обоюдно сильной. А вместо этого увидела: пока она была более безразлична к Семену, он любил ее и угождал ей, а как только чувство ее расцвело и дало себя знать, он охладел. Как же быть, неужели обязательно надо лгать и притворяться? Но она лгать не может. И не хочет. Принципиально.
Страдание усиливало злость против Семена. И стало совершенно ясно: выход один, выход в младенце, который потребует от нее столько времени и сил, что всякая тоска исчезнет, а взамен он даст ей самую искреннюю, самую правдивую на свете любовь и нежность. Маша не пропадет. Она покажет свою силу, и эта сила привлечет к ней внимание окружающих, уважение мужчин и женщин. Надо закалиться, и эту закалку она приобретет, утоляя свою тоску любовью к ребенку.
В самый разгар этих утомительных размышлений и переживаний Маша встретила в университете… Лиду! Лиду, подругу детских лет, дочку харьковского комиссара, который когда-то пригласил Машиного отца преподавать в зоотехникуме. Откуда она взялась в университете? И надолго ли?
Маша узнала бы Лиду, наверное, и еще через десять лет, хотя Лида изменилась с возрастом. Она мало выросла, черные глаза ее были такие же зоркие и внимательные, как прежде. Тоненький точеный носик, узкие твердые губы. А волосы она по-прежнему стригла и просто зачесывала назад, закалывая гребенкой. Она не стала кокетливой, фигурка ее осталась тоненькой и стройной, а одевалась она очень просто: какой-то темно-синий костюм, а под ним беленькая блузка.
Маша неожиданно обнаружила Лиду в актовом зале во время лекции по марксизму. Обнаружила в самом конце лекции, когда профессор, ответив на записки, шутливо заметил: «Некоторые наши студентки торопятся завиваться, в то время как им куда нужнее было бы развиваться…» В тот год входила в моду шестимесячная завивка, и то одна, то другая студентка приходила на лекции кудрявая и взлохмаченная, как пудель.
В зале рассмеялись, группа студентов зааплодировала, и начался шум, который всегда возникает по окончании лекции. Все двигали с места стулья, пробирались к дверям, спешили в буфет, чтобы успеть за десять минут перерыва сжевать винегрет с красной свеклой и солеными огурцами и какую-нибудь булочку.
Лида не видела Машу и тоже двигалась в общем потоке. Неужто она уйдет и Маша ее потеряет? И как она здесь очутилась?
Маша добежала до нее и тронула Лиду за плечо. Удивление на лице Лиды сменилось выражением радости.
— Машка! — крикнула она, стискивая Машины руки. — Ты тут! Вот что значит год не писать подруге! Я понятия не имела, что ты поступила именно сюда!
— А ты-то как здесь?
— Я перевелась сюда из Харьковского университета. Отец получил назначение в Ленинград, и вот я… Зачислена на отделение русской истории…
«Ох, как мне тебя недоставало именно сейчас!» — подумала Маша. Она продолжала расспрашивать Лиду, а рама думала об одном: скорее бы кончились сегодня лекции, скорей бы остаться с Лидой вдвоем и рассказать ей обо всем.
После лекций они пошли в столовую. Обычно Маша обедала дома, но сегодня пошла за компанию с Лидой. Лида сказала, что она каждый день обедает здесь, потому что мама еще не переехала в Ленинград, она приедет летом. А отец приходит с работы очень поздно.
— Он где сейчас работает? — спросила Маша, вспоминая комиссара Медведева, его веселые глаза, привычку твердо стоять, слегка расставив ноги, как бы приготовясь к тому, чтобы принять тяжелый груз.
Лида ответила, снизив голос:
— Он работает в органах ГПУ. Его давно уже перевели туда из зоотехникума. Ты знаешь, он так устает, что ужас. А не признается ни за что. Придет домой, бодрится, петушится, а усадишь его обедать, — он возьмет газету посмотреть — и заснет тут же. А потом: «А? Что? Разве я задремал? Быть того не может!», — и Лида тихо рассмеялась.
— Трудная у него работа, — сказала Маша. — Враги хитрые, как их раскроешь? И как отличить человека своего от врага? Они же притворяются, подлецы-то.
— Это еще труднее, чем ты думаешь, — задумчиво ответила Лида. — И собой рискуют наши чекисты часто. Папиного друга одного, опытного работника ихнего, не так давно переехала машина. До смерти. И наши установили, что это не несчастный случай, это дело вражеских рук. Этот человек такая умница был! Он их мысли буквально по глазам читал. Сразу сообразит, где концы искать, куда звонить, каких экспертов слушать.
— Ты во всем этом разбираешься, — сказала Маша уважительно. — Тебе, наверное, отец рассказывал.
Лида взглянула на нее пристально.
— Приходилось помогать, — сказала она просто. — Я на обыски с ним ходила. Я хорошо из нагана стреляю. Это все проза. Тяжелая работа — чистить общество от такой гнили. Всё на нервах. Я еще не видела преступника, который сразу бы признался. Есть поговорка: лес рубят — щепки летят. Отец мой не любит эту поговорку. Рассуждает он так: «У меня сколько глаз? Два. Если я одним уставлюсь на посторонний предмет, то для дела останется на один глаз меньше». Он говорит, что ту пословицу придумали неумелые работники для своего оправдания.
Интересно! Совсем другой мир, другие профессии! Маша вспомнила рассказы Сергея о его дяде- пограничнике. За эту мысль невольно зацепилась другая, вытягивая из прошлого картины их встреч с Сергеем, их разговоров… Больно отозвалось в сердце воспоминание о последнем поступке Сергея и их ссоре. Но настоящее было больнее.
После обеда они вышли и пошли пешком к Лиде. Она жила недалеко от университета, на Пятой линии Васильевского острова.
Квартиру она открыла ключом, звонить было незачем — дома пусто. Маша предполагала увидеть бивуак, раскиданные вещи, отсутствие уюта — ведь хозяйка дома еще не приехала. Однако все комнаты были хорошо убраны, на окнах висели занавески, стол был покрыт белой полотняной скатертью. Видимо, Лида умела хозяйничать.
— Что ты так смотришь? — засмеялась она, заметив Машины взгляды. — Думаешь, мамы нет, так и порядка не будет? Это я. Знаешь, для отца так важно, чтобы дома была уютная, спокойная обстановка. Уж кому-кому, а мне это понятно.
Сбросив туфли, они уселись с ногами на кушетку. Лида обняла Машу за плечи и сказала:
— Ну, теперь исповедуйся. Чувствую, что у тебя столько новостей, что нам вечера не хватит. А я так люблю слушать тебя!
Она посмотрела на Машу ласково и покровительственно, словно ее жизненный опыт был значительней Машиного. Лида не была замужем, с Лидой не приключилось никаких трагических событий, и все же Лида разбиралась в людях лучше и глубже, чем Маша. Так, по крайней мере, казалось Маше, которая смотрела на подругу с доверием и надеждой.
Она рассказала Лиде все-все, с самого начала, то есть с истории своего раннего замужества. Из писем Лида знала так мало, в общих чертах, что понять всего не смогла бы.
— И вот теперь… Он плохой, он недостойный, но я не могу без него! А ребенок — это ведь тоже он, это его будущее! Но как же после всего этого верить людям, Лида? И неужели все фальшивы?
Лида молчала. Она ничего не ответила Маше. Лида молчала, озабоченная тем, что услышала.
— Я… неправильно поступаю? — тихо спросила Маша.
— Тебе очень трудно будет, — ответила Лида. — Вот прикинь: ты совершила ошибку — нет, я тебя не обвиняю, только хочу, чтобы ты дала себе отчет. Ты сделала ошибку, которая навсегда оставит след в твоей жизни. Будет у тебя младенец, вырастить его ты, допустим, сумеешь. Но когда ты снова полюбишь — не зарекайся, с тобой это непременно случится, — ты уже будешь не то, что всякая другая женщина или девушка, сама по себе. Ты с ребенком, и тот, кого ты полюбишь, должен будет принять тебя с ребенком, его
