— Ботанический сад, — повторил хозяин и выразительно посмотрел на жену. — Пожалуй, приступим к делу. Вот альбом наш семейный, есть и старинные фотографии… Имеются и семнадцатого года..
Маша раскрыла альбом в темно-зеленом картонном переплете. Молодая пара в подвенечных нарядах, он и жена. Демонстрация на Исаакиевской площади, многие в котелках, в руках знамена. На одном знамени — изображение кузнеца возле наковальни и надпись: «Да здравствует интернационал трудящихся всего мира!» А вот группа рабочих в мастерской; возле строгального станка, видимо, поставили скамейки, кто сел, кто стал позади, специально снимались. Внизу подпись: «1918 год».
— А этого товарища я знаю он у нас во дворе живет, — сказала Маша, с удивлением разглядывая фотографию. Это был тот самый рабочий с «Красного выборжца», к которому частенько заглядывал Сева, чтобы послушать его рассказы о революции.
— Коля-то? Друг мой. В те года на Путиловце работал, с нами вместе. Николай Захарович Тимофеев. Он вам тоже много может рассказать о Красной гвардии.
— У вас дома клад под боком, а вы за Нарвскую заставу подались, — вставила с улыбкой хозяйка, она и не думала уходить из комнаты.
— Ничего, я жадная, и у вас все выспрошу, и его не обойду.
С первых же слов своего собеседника Маша поняла, что напала на золотую жилу. Живой участник исторических событий помогал ей в том, чтобы ее научное изыскание стало полнокровнее, глубже и богаче фактами.
— На нашем Путиловском заводе красногвардейские отряды были организованы еще в апреле, — рассказывал Маше ее новый помощник. — Руководили ими тогда машинисты нашего завода — члены заводского комитета Войцеховский и Сурков. Они были старые солдаты, опытные, участники войны. Сначала у нас человек тысяча двести — тысяча триста обучалось примерно, а потом меньшевики и эсеры отсеялись. Наши цеховые комитеты поручались за тех, кого оставляли, остался отряд человек в восемьсот. Винтовки у нас были, ручные гранаты, три пулемета и три полевые пушки.
— А откуда вы брали оружие?
— Оружие мы доставали со своего завода и с Арсенала. Хорошие ребята подобрались в отряде. Завод тогда еще буржуазии принадлежал, директором был Дубницкий такой, он требовал, чтобы в рабочее время мы учебных занятий в отряде не проводили, чтобы только после работы. А мы настояли, чтобы оплачивались эти часы, Антон Васильев за нас воевал с директором. Согласился директор в конце концов. Мы регулярно занимались. Отряд наш во всех демонстрациях участвовал. Потом райком партии большевиков дал нам указание — перейти на казарменное положение при заводе. В своем Путиловском театре сделали мы козлы для винтовок, достали подсумки, патронташи, стали нам доверять патроны, гранаты, пулеметные ленты. Отобрали у дирекции два грузовика в распоряжение красногвардейского отряда, ездили за город, за Красненькое, пулеметной стрельбе учились. К октябрю было нас шестьсот пятьдесят человек — отборный выученный отряд, готовый к боевому крещению…
Ма́шины глаза блестели, рука устала писать, едва только успевала поворачивать страницы в блокноте. Живой герой тех событий, простой человек, сидел перед ней и рассказывал такие подробности, о которых она не догадалась бы и спросить. Теперь она знает, откуда черпать материал. Надо браться за дело серьезно, надо писать большую работу. Может, из этого вырастет диссертация?
Беседуя с другими старыми путиловцами, Маша все больше увлекалась их рассказами. Не посвятить ли диссертацию истории Путиловского завода, точнее, революционного движения на Путиловском заводе? Надо было ограничить себя, чтобы не утонуть в интересном материале. Но Маша записывала все подряд, — разве могла она остановить рассказывающего ей человека, указав: «То, что не относится к организации красногвардейских отрядов, меня не интересует». Нет, она записывала все подряд. Потом она разберется, выберет нужное.
Эта осень была тяжелой, холодной и беспокойной. Газеты то и дело сообщали о том, что под самым Ленинградом, на границе Финляндии сосредоточиваются войсковые соединения, снаряженные английским и другим оружием. Оттуда до Ленинграда самолету лететь всего шесть минут…
Граница обложена, — это вызывало приток армейских частей и с нашей стороны. Тревога поселилась в домах ленинградцев. В городе ввели затемнение, проводились тренировки противовоздушной обороны. Жизнь только налаживалась после двух первых пятилеток, после всевозможных добровольных ограничений и лишений, люди только начинали обживаться в новом социалистическом доме, и вдруг…
— Силы наши хотят прощупать… Мы для международного империализма — настоящее бельмо в глазу, — говорил отец за вечерним чаем, когда семья собиралась вместе. — Когда на границу с обеих ее сторон стянуты военные силы, это пахнет порохом. Какой-нибудь шальной случайный выстрел может решить дело.
И вот прозвучал первый нетерпеливый выстрел. И самые неискушенные в политике люди поняли, что тот, другой мир, рядом с которым существует наше молодое государство, устраивает кровавую репетицию общечеловеческой драмы, которая скоро начнется.
Крупные школьные здания оборудовались под госпитали. Все чаще по заснеженным улицам Ленинграда проходили войска, проезжали грузовые машины с солдатами и орудием на прицепе, громыхали танки.
Танки… В новой войне многое будет зависеть от самолетов и танков, говорили ветераны первой войны. А у обывателей сжимались сердца: самолеты — это длинные руки врага, которым непременно хочется достать до мирных домов, до тихих квартир, до детских колыбелек и плетеных кроваток…
Сева уже вернулся из экспедиции. Он привез не только красивые образцы минералов для своей коллекции, которую хранил в одинаковых картонных коробочках, сложенных в деревянный невысокий ящик. Он привез еще и толстые исписанные карандашом блокноты. Что записывал он там, в предгорьях Памира, в далеком Таджикистане? Оказалось, он записывал сказки, легенды, которые слышал от местных жителей, говоривших по-русски.
Маша была очень привязана к старшему из братьев. Он нуждался в опеке, определенно нуждался. Из экспедиции он привез пятьсот рублей, а у него как раз не было приличного костюма. Деньги эти разлетелись бы по мелочам, если бы не Маша. Она съездила в универмаг Кировского района, где было легче купить шерстяной костюмный материал. Потом нашла портного, потом надо было напоминать Севе о примерке. В конце концов Сева предстал пред светлые очи отца, матери, сестры и брата в новом костюме, в крепких новых ботинках, подстриженный, побритый — просто блеск! Он был очень доволен, поцеловал сестру и побежал в кино со своей соученицей Галкой, девушкой строгих правил, которую не так-то просто было уговорить пойти вдвоем в кино, — Галка предпочитала ходить «гамузом», то есть, группой человек в пять- шесть.
Маша любила родителей, — но они вырастили ее, они тратили на нее свои силы и средства. Она была обязана им, проявляя о них заботу, она выполняла дочерний долг.
Маша любила Костю, — но и Костя был ей нужен. Она полюбила его по сердечному влечению, но жить замужем легче, чем одной. Значит, и тут корысть.
И Зоечку свою она любила, не думая, что когда-нибудь Зоя будет поддерживать ее в старости. Любила маленького несмышленыша, беззащитное существо, из которого со временем получится человек, — эта любовь была возвышенней всякой другой. Но чувство материнства знакомо не только людям.
А вот любовь к Севке, к брату, была совсем свободна от расчета. Это было чисто человеческое чувство, не знакомое животным, чувство, характерное для свободного общества. Сева был ее лучший товарищ и друг. Он ничем не был ей обязан, как и она ему, их забота друг о друге была добровольной, не обязательной. Сева ухаживал за своей Галкой, на которой со временем мечтал жениться, Маша имела мужа. Но товарищеская привязанность друг к другу была так сильна, что оба они были способны сделать друг ради друга многое. Маша любила брата, ей нравилась и его Галка, и если Сева испытывал на себе излишнюю Галкину суровость и непримиримость, — Маша дулась на эту девушку, считая, что она просто не знает, какой клад сам идет к ней в руки. И Сева, охранявший вместе с другими «лощами» Машу в «период междуцарствия», или «смутное время», тоже сильно злился на всех этих мерзавцев, пытавшихся сыграть на одиночестве его сестры. Будучи ее братом, прожив с нею бок о бок всю свою недлинную жизнь, он считал, что Маша была бы находкой для каждого настоящего человека: верная жена, добрая, незлопамятная женщина.
