Маша успокаивала и отца. Сева еще не на фронте, он сказал, что месяц уйдет на подготовку. Их еще обучить надо.
Каждую неделю Севе отправляли посылки. В городе исчез шоколад, — все скупали его для посылок на фронт. Сева не курил, сладкое ему было необходимо, — и Маша носилась по городу в поисках хороших конфет и шоколада. Варежки и носки посылали в каждой посылке, — а вдруг он потерял или порвал старые? Если окажутся лишними — отдаст кому-нибудь из товарищей, тоже польза фронту.
Женщины — сотрудницы Музея революции организовали бригаду для работы в госпиталях. Маша тотчас записалась. Хотелось прикоснуться к этому неведомому труду, взглянуть на защитников, вернувшихся в город ранеными, помочь им как-нибудь.
В госпитале дежурили по суткам. Первое дежурство совершило в Машиной душе целый переворот. Она не представляла себе и малой доли того, что увидела.
Она пришла в госпиталь к восьми часам утра. Надела белый халат с завязками на спине, повязала голову белой косынкой.
— Вот ваша палата, — показала ей дежурная сестра. — Будете помогать мне и санитаркам, будете кормить раненых, письма им писать… и вообще помогать им.
Кормить? Разве они такие слабые, что не могут сами держать ложку? Маша слышала негромкие мужские голоса. Особенно тяжелых в палате как будто бы не было.
— Нянечка, дайте воды! — попросил кто-то с крайней койки. Маша принесла. Подойдя к койке, она увидела молодое мужское лицо, а рядом по бокам, чуть пониже подушки — два круглых белых клубка из марли.
Это были руки. Обмороженные руки солдата, который шел в атаку, нет, полз, полз по снегу, не замечая, что потерял перчатки, сначала одну, потом другую. Он правильно сделал свое дело, за ним двигались остальные. Но когда несколько метров земли были заняты, как это предписывалось приказом, солдат увидел, что вместо рук у него висят тяжелые камни. Морозы стояли жестокие, а в поле на ветру они становились еще злее.
И вот теперь этот молодой парень был беспомощен. Он не мог держать ложку или написать письмо, он не мог в одиночку справиться ни с чем.
— Помогите мне сменить белье больному! — послышался голос сестры.
Этот больной имел два ранения — легкое ранение в плечо и простреленное бедро. Раны кровоточили, особенно нижняя. Белье ему меняли чаще обычного.
Темноволосый мужчина с тонкими чертами лица, с крупными серыми глазами и родинкой возле уха покорно подчинялся рукам сестрички и Маши. Он не стонал, но губы сжимал крепко, — видно, ему было больно.
Обе женщины старались двигать его осторожно, мягко, избегали быстрых резких движений. Крупный, сильный мужчина был беспомощен и слаб, как ребенок.
«Бедный! Как ему больно. Все время больно, давно уже больно», — подумала Маша. Она почувствовала вдруг неизъяснимую нежность, материнскую нежность ко всем этим лежащим на койках людям, молодым и пожилым, красивым и некрасивым. Они же за нас получили эти ранения, они заслонили нас, выступив против врага.
Обмороженных и подорвавшихся на минах было много. Познакомившись с лежавшими в своей палате, Маша узнала, какую настойчивую борьбу ведут врачи за каждый палец, за каждый сустав человека. Обмороженные руки… Бывало и так, что надежда покидала врачей и приходилось ампутировать, но чаще удавалось сохранить несколько пальцев.
Один раненый сразу привлек внимание Маши. Красивое строгое лицо, черные волосы, синие глаза. Фамилия его была Измаилов, он был татарин. У него было легкое ранение в руку, кость не была повреждена. Казалось, положение его было самым выгодным из всех. Однако он выглядел хуже всех: бледный, без кровинки в лице, он говорил тихо-тихо и ничего не просил. Он был очень слаб.
Когда разносили обед, Маша первым делом покормила тех, у которых были забинтованы кисти рук, — таких в палате было двое. Потом она взглянула на Измаилова: он не прикоснулся к еде.
— Почему вы не кушаете? — спросила она мягко. — Может, не нравится? Хотите, я принесу с кухни чего-нибудь другого?
— Мне нельзя другого, — тихо ответил Измаилов. — У меня язва. Кровотечение. Диета. Я не хочу…
Он был очень слаб, черные волосы еще резче подчеркивали бледность лица.
Нянечка, обслуживавшая палату, рассказала Маше, что этот солдат давно уже болен язвой желудка, но сам не знал об этом. В армии он не придерживался, конечно, никакой диеты, болезнь его обострилась. А обнаружили ее только в госпитале, куда он попал, получив ранение. Положение его тяжелое.
Маша с грустью поглядывала на Измаилова: красивое, благородное лицо. Волосы черные, а глаза синие. Они — от русских. Если в пору татарского нашествия некоторые черты татарской наружности навсегда закрепились в какой-то части россиян, то и татары, в свою очередь, многое приобрели от своих русских полонянок.
В первые сутки пребывания в госпитале Маша замечала больше внешнее, она еще не знала биографий своих больных, еще не познакомилась с ними ближе. Но в первое же дежурство она приняла свою долю горечи, печали, без которой еще не обходятся живущие на земле.
Ночью Измаилову стало совсем плохо. Маша позвала сестру. Осмотрев больного, прикоснувшись к его проваленному животу, сестра спешно вызвала хирурга. Не дожидаясь его, сестра сказала Маше:
— Нужен лед, а под рукой нет. Принесите в миске снега.
Маша побежала на кухню, схватила алюминиевую мисочку и ринулась вниз по лестнице, — ее палата находилась на пятом этаже. Она выбежала из двери госпиталя во двор, как была, в халате, и поспешно зачерпнула снега мигом остывшей миской. Измаилову плохо, нужен холод! Надо поскорей.
Она и наверх взбежала бегом, сердце чуть не выскочило из груди. Набила снегом резиновый круглый баллон и отдала сестре. Сестра положила холод на живот больному.
Подошел доктор. Он долго сидел возле больного, осмотрел его, что-то сказал сестре. Больному сделали укол, но это не помогло. Измаилов стал, казалось, еще бледнее. Он уже не говорил, не отвечал на вопросы.
Врач вышел, сказал о чем-то сестре, и через минуту нянечка внесла в палату небольшую ширму. Ширмой койку Измаилова отгородили от остальных.
— Зачем? — спросила Маша няню, ничего не понимая.
— Умирает, — ответила няня шепотом и поспешно вышла из палаты.
Маша взглянула на Измаилова с тоской и страхом, подойдя к самой ширме. Он лежал, открыв глаза, он ничего не хотел, ничего не просил. Она вспомнила его взгляд: еще утром, когда она пришла в палату, он посмотрел на нее как-то виновато, с чуть заметной улыбкой. Так смотрят сильные люди, если они ослабели и обессилели после болезни и прекрасно понимают, что стали в тягость окружающим.
Другие больные тоже не спали, за исключением двух, лежавших в стороне у самого окна. Они слышали всё, они догадывались. Ширма, внесенная нянечкой, объяснила настоящее положение вещей. Трудно было уснуть, зная, что рядом умирает человек, такой же, как ты.
От Маши ничего не требовалось. Она должна была сидеть на стуле и дежурить, молча ожидая, не позовет ли кто. Но сидеть неподвижно она не могла. Видя, что многие не спят, она тихонько подходила то к одному, то к другому, спрашивала, не нужно ли чего, укрывала получше одеялом. Один раненый, самый старший из всех, кто лежал здесь, попросил Машу присесть на его койку и начал рассказывать об Измаилове. Они оба попали сюда из одной части, он знал от Измаилова все обстоятельства его жизни. Измаилов по профессии кожевник, работал на кожевенной фабрике в Казани. Есть семья, двое мальчиков- школьников и дочка трех лет. Жену Измаилов очень любит, она у них на фабрике председатель фабкома, что ли.
Ночь прошла тяжело. Посидев у больного и послушав его, Маша снова встала и попробовала усесться на своем стуле. Но это не удавалось. Она заглянула за ширму Измаилова. Дежурная сестра держала руку больного, чтобы нащупать пульс. Пульса не было.
— Попробуйте вы, — попросила она Машу.
