Черная тень над моим солнечным завтра

свирепый собачий лай.

— Господи спаси и помилуй не доведи попасть в этот страшный лагерь, — шепчет молитву бородатый ямщик, опасливо оглядываясь. Сани стремительно несутся по накатанному пути.

Близость женщины и сибирский пейзаж волнуют закутанного в меха седока.

— Красиво? — спрашивает Зеркалова.

— Как в сказке, — отвечает Мак Рэд и его мужественное лицо, обрамленное меховым полярным капюшоном, оборачивается к спутнице — Я впервые испытываю такую езду и будто читаю книгу Джек Лондона о прекрасной романтике севера.

— Романтика, смелые люди, пылающие снега, — задорно отвечает она, напевая:

«Слышен звон бубенцов издалека,
Это тройки знакомый напев.
А вдали растилался широко
Белым саваном искристый снег.»

Мак Рэд обнимает свою спутницу, закутанную в меха.

— Нравится вам русская песня?

— Очень.

— Тройка мчится вдоль по реке. Землю окутывает таинственный вечерний полумрак.

— Обогреться, может быть, хотите? — спрашивает, оглянувшись, ямщик. — Здесь недалече есть лесничья заимка. Там живет Тимофеич — самобытный мужичек. Курит прекрасный первач[5] и варит хмельную брагу[6].

Анна переводит Мак Рэду предложение ямщика.

— Да, да! Перватч — это очень интересно. И согреться хорошо было бы, — радостно соглашается Мак Рэд.

Вскоре тройка останавливается у рубленной русской избы. Украшенные инеем лошадиные головы тянутся к освещенным окнам.

— Здравия желаем! Гостей принимай, Тимофеич! — басит ямщик.

— Милости просим! — приглашает, вышедший на крылечко, бородатый сибиряк.

Мак Рэд войдя в горницу осматривает прекрасной ручной работы резной киот и старинного письма многочисленные иконы

— Это драгоценность! Я бы с удовольствием купил такую вещицу, — говорит он снимающей меха Анне.

— Ах, религия! Это — опиум! — скептически отвечает она.

Инженер глядит на раскрасневшееся лицо своей спутницы.

— Вы, Анна, сегодня особенная… — говорит он.

В углу горницы ямщик беседует с хозяином.

— Угощенье раздобудь! Знатные господа. Он иностранец и видать богатей, — таинственно подняв палец, шепчет ямщик.

— Иностранец? Вот как? А не опасно принимать? Потом скажут — шпион…

— Да нет… он у них на службе… Завод строит… Стол уставлен деревянной резной посудой в старинном русском стиле. Гостям прислуживает дородная девушка с тяжелой русой косой. Тимофеич подымает резную ендову с пенистой брагой.

— Как вас величать — господа, товарищи, аль бары? Выпьем эту чару за здравие живущих и за упокой преставившихся!

Зеркалова очаровательно улыбаясь подымает деревянную чару.

— Грибками закусывайте, солененькими рыжиками! После водки хорошо, — угощает Тимофеич.

— Спасибо. Как живется здесь в тайге? — интересуется Зеркалова.

— Слава Богу, что на отшибе одна одинешенька наша заимка. Поэтому Бог миловал. А в поселке, говорят, всех мужиков в колхоз согнали…

— Вижу кулацкие настроения у тебя проскальзывают, — недовольно замечает гостья.

Тимофеич бережно приносит старинный граммофон с огромной трубой. Истертая пластинка надрываясь шипит:

«Бежал бродяга с Сахалина
Звериной узкой тропой».

Какой-то неурочный и запоздалый путник стучится в завьюженное окно. В избу входит обсыпанный снегом бородатый изможденный старик. Он без шапки, в ветхой телогрейке, ватных брюках и истоптанных лаптях.

Тимофеич жестом приглашает его за стол, наливает водки.

— Выпей, странник — человек Божий! Согрейся с дальнего пути.

Старик крестится. Взглянув на гостей, он крякнув пьет.

— Кто это? — спрашивает Мак Рэд.

Зеркалова, удивленно разглядывая, спрашивает старика:

— Кто ты, отец?

— Я был крестьянин. В 1929 году . разорен советской властью, так сказать, ликвидирован, как класс, и сослан в Сибирь на каторгу, — произносит старик. — Когда-то я имел девять десятин земли и хорошее хозяйство. Белая украинская хата, фруктовый сад, пчельник и огород, на котором с утра до ночи трудилась моя семья. Я имел хлеб для себя и отдавал государству, Целыми возами привозил отборную, как золото, пшеницу на элеватор. — Старик глубоко вздыхая после гнетущей паузы, продолжает свой рассказ.

— И вот… Не снилось мне и не гадалось. В темную ночь ко мне примчались несколько чекистов в кожаных куртках. В собственном доме напали они, будто на злодея, раскулачили все имущество, связали старуху, дочь и двух сыновей. В зарешетченных товарных вагонах привезли нас, как нищих, в Сибирь. Мы жили в страшных землянках, имели название не людей, а «спецпереселенцев». Болели и цынгой, и тифом… За восемь лет похоронил я всю свою семью, кроме бежавшего сына и не вмоготу мне стало. Захотелось на старости умереть только на родной украинской земле… Бегу я… Не знаю дойду, аль нет!

— Кто это? — удивленно спрашивает Мак Рэд.

— Это обломок ликвидированного класса. Те, кто упорствовал против мероприятий советской власти. Они не хотели строить новую жизнь и их раздавило колесо истории, — объясняет Зеркалова.

— Наступит время и гнев народный сметет власть сатаны! — произносит старик, встав во весь рост.

— Что говорит этот старик! — интересуется Мак Рэд.

— Он грозит… Но мы коммунисты не суеверны, — смеется Зеркалова.

Старик грозит ей пальцем.

— Смотри, дева! Бог накажет тебя!…

В горницу входит облепленный снегом ямщик.

— Вьюга — зги не видать! Буран разыгрался не на шутку. Принимай, Тимофеич, на ночлег.

— Если не побрезгаете чистой горницей, — предлагает Тимофеич.

— Ехать сейчас опасно — решает Анна.

Старик, прощаясь, крестится.

— Благодарю Всевышнему и хозяину! Я пойду.

— Куда ты, в такую непогодь, — спрашивает Тимофеич, — оставайся чай до утра то!?

— Нет, нет… За мной наверно идет погоня, Я слышал лай собак. — произносит старик, открывая дверь. Ветер развевает его седые волосы.