Родители Боба немного знали о деятельности своего сына, но понимали, что он не летает, а работает инструктором. Сам же Боб, похоже, получал истинное удовольствие от пребывания на этой забытой Богом земле, почти на границе полярного круга. Видимо, именно поэтому он и отправился служить на три года на военную базу в Элмендорфе. Зимой там было светло всего несколько часов, а температура опускалась до ?30 °C. На время увольнений отец приезжал домой, к родителям, однако вкус к путешествиям был в нем настолько силен, что ограничиваться одной Миннесотой он не мог. Зимой 1951 года, находясь в увольнении у родителей, отец уже знал, что снова увидит их теперь очень и очень нескоро. Спустя некоторое время он отбыл с поручением в Калифорнию, а затем в Азию. В 1953 году в качестве специального советника его отправили в Хайфон, где он должен был помогать французскому экспедиционному корпусу в использовании американской техники. В начале мая 1954 года, предчувствуя неизбежное поражение французов под Дьен-Бьен-Фу, госдепартамент США выслал во Вьетнам специальный самолет, чтобы вывезти оттуда моего отца. Спустя двадцать пять лет он рассказал мне, насколько шокировало его происходившее на базе в Хайфоне. Там ему впервые пришлось столкнуться с тяготами военного времени, впервые собственными глазами увидеть смерть солдат, большинство из которых были его сверстниками, а некоторые — даже друзьями. Пребывание отца в Азии завершилось недельной остановкой в Гонконге, а вместе с этим закончилась и его карьера военнослужащего.
Статус ветерана позволял моему отцу получать студенческую стипендию. Поэтому он принял решение поступать в Мехико на факультет изобразительных искусств. Но сразу же по приезде его намерения учиться мгновенно вылетели у него из головы. Совершенно случайно он познакомился с труппой ледового шоу «Холидей он Айс», попробовал себя в этом деле и даже зарекомендовал себя как неплохой фигурист. На протяжении нескольких месяцев он выступал с труппой фигуристов в спектаклях, а затем вернулся в США и обосновался в Сан-Франциско, штат Калифорния.
Там он каким-то образом познакомился с одним модельером, который, вдохновившись выправкой и походкой моего отца, предложил ему стать рекламным лицом целой линии мужских костюмов. Отцу было двадцать восемь лет, он был стройным, высоким, весьма привлекательным внешне и к тому же хорошо воспитанным. Он обладал совершенным во всех отношениях силуэтом, присущим многим молодым американцам той эпохи — силуэтом естественным, без единого намека на развязность. Так, послужив в юном возрасте в армии США, мой отец согласился стать одним из первых мужчин-фотомоделей своего времени. Он практически никогда не рассказывал мне об этой кратковременной карьере, которая совершенно не соответствовала ни его вкусам, ни его способностям. Зато с ее помощью он мог предаваться разгульному веселью с друзьями и щедро тратить легко заработанные деньги как на себя, так и на других. Иного применения таким деньгам отец не видел — уж в этом я уверен.
Но еще я уверен в том, что, подобно тому, как отец не терпел власть в любых ее проявлениях (неважно, командовали им или же он командовал кем-то), так же рьяно он ненавидел всяческие обязательства. Поэтому он отрицал все права и обязанности, какими бы они ни были. Ничто не могло ограничить или упразднить его личную свободу. Сегодня, спустя двадцать или тридцать лет, я понимаю, что мой отец был одним из тех редчайших людей, который не променял свою свободу ни на что на свете. Он был более чем просто неподкупным — он был фактически неприкасаемым, поскольку и деньги, и власть — словом, все, что могло поставить кого-то одного выше другого, — оставляли его абсолютно равнодушным. И хоть роль отца он принял со всей серьезностью, ему всегда стоило больших усилий казаться суровым и выговаривать мне за плохое поведение. Я заметил это достаточно рано, еще в школе, когда периодически приносил домой далеко не блестящие оценки. Иногда моя мать взывала к нему и просила как следует «надрать мне уши». В этом случае за обедом или за ужином меня неизбежно ожидал «урок», в ходе которого отец вкрадчиво втолковывал мне о неприятном возмездии, которое обязательно последует, если я и дальше буду докучать матери своими выходками. Посредственность моих оценок вызывала в нем куда меньше волнения, чем сам факт того, что математика или физика совершенно не интересовали меня, что могло сказаться на моем будущем. Как бы то ни было, эти разговоры не приносили отцу никакого удовольствия, более того — в такие минуты он испытывал давление со стороны матери (порой справедливое, а порой и не слишком), то есть ту самую власть, от которой он всегда стремился ускользнуть. Так и случилось. В начале 1970-х отец собрал вещи и переехал в дом на авеню Сюффрен.
Но, как ни парадоксально это звучит, несмотря на то что мой отец был сдержанным и снисходительным в делах житейских, в некоторых конкретных случаях он мог проявлять жесточайшую строгость. Взять, к примеру, внешний вид: от окружающих он требовал безупречного вкуса и отменных манер. Его собственные куртки и брюки были всегда ладно скроены, цвета рубашек и галстуков — идеально подобраны, а прическа и руки — отменно ухожены. Он был мужчиной пунктуальным и благородным во всех отношениях. Он считал (и в этом они с матерью были едины), что уважение к ближнему, равно как и соблюдение правил хорошего тона, должно стоять во главе угла любых человеческих отношений. Это было принципом его жизни.
Схожие требования мой отец проявлял и по отношению к хорошему французскому языку. Несмотря на то что до последнего момента у него сохранился легкий американский акцент (кстати, не лишенный некоторого шарма), он так хорошо изъяснялся на французском, что многие считали его пуристом. Он частенько поправлял меня, если я допускал синтаксическую или временну?ю ошибку либо употреблял вульгарные слова. Его могло привести в бешенство, если я говорил «чувак», «тачка» вместо «машина», «одеть» вместо «надеть». Так, однажды на свою беду я высказался подобным образом: «Говорить по- французски, как испанская корова». И он мне тут же принялся объяснять, что это неправильно и что речь тут идет о звуковом искажении, а говорить нужно так: «Говорить по-французски, как испанский баск».[22]
В разговорах с матерью мы часто затрагивали тему значения слов и их грамотного употребления. Об этом она всегда говорила с величайшей нежностью, поскольку жизнь ее полнилась словами с самого детства, и к тому же они, в буквальном смысле слова, ее кормили. Каждое слово для нее обладало особой музыкальной тональностью и было по-своему прекрасно. Особенное очарование мать находила в словах «балкон» и «меланхолия». С помощью правильно выстроенных слов можно выразить любую мысль, любую эмоцию и даже перенести собеседника в воображаемый мир. Мать считала, что как идея приносит слово, так и, наоборот, слово приносит идею. Без достаточного лексического запаса, без чтения, без школьного образования мы были бы неполноценны и приговорены к своего рода изоляции, не имея возможности пообщаться с себе подобными, выразить свои мысли, понять друг друга. Во время наших с матерью пространных рассуждений о словарном счастье мой отец обычно держался в стороне. Его куда больше заботило соблюдение правил лексики и синтаксиса, чем абстрактная проблематика вопроса.
В 1958 или 1959 году отец уехал из Сан-Франциско. Вместе с парой-тройкой приятелей он приобрел билеты на лайнер, отправлявшийся из Нью-Йорка в Европу. Не знаю, как именно он познакомился с Шарлем де Роган-Шабо[23] (очевидно, это произошло на корабле), но только отец настолько понравился графу, что тот оставил ему свои координаты в Париже и попросил обязательно уведомить о своем приезде. Лишь много позже я выяснил, что Шарль испытывал одинаковое пристрастие как к женщинам, так и к мужчинам. Тогда еще отец не знал, что окончательно удаляется от своей родины, от семьи и близких, ведь его встреча с Шарлем де Роган-Шабо стала поворотным пунктом в жизни молодого американца.
Я абсолютно убежден в том, что мой отец с первого же взгляда полюбил Европу, Францию и Париж, причем моя уверенность основывается не только на личных догадках и предположениях, но и подкреплена свидетельствами со стороны. Начиная с первого же дня все сомнения о том, оставаться ли ему в Европе или вернуться домой в Америку, развеялись как дым. В результате столь внезапной перемены обстановки отец потерял связь с семьей на долгие два года — до самой своей свадьбы. Он не звонил и не писал не только братьям, но даже матери и своей сестре Мэри Джо, с которой, впрочем, был очень дружен. Но в семье Боб уже давно прослыл «странной птицей»: исчезновение одаренного молодого человека, чья голова всегда полнилась какими-то своими идеями, вызвало больше удивления, чем тревоги.
В новой стране Боб почувствовал себя как рыба в воде. И хотя поначалу он совершенно не знал французского языка, однако твердо решил для себя, что именно здесь он сможет воплотить в жизнь все свои самые сокровенные мечты. Отец обосновался в мастерской на Монмартре, где начал заниматься скульптурой. Недолго думая, он решил реанимировать свои контакты с Шарлем де Роган-Шабо. Богатый, элегантный весельчак моментально ввел его в свой круг, стал приглашать на ужины, вечера, в модные
