Оливию (кухарку) и Терезу (горничную), а также аргентинца Оскара в качестве шофера. К тому же помимо большого рыжего кота Милу в доме появился Вертер, щенок немецкой овчарки, которого мать взяла, поддавшись уговорам своей подруги Эльке, памятуя о своей любимице — пропавшей Юки.
Окружив себя прислугой, мать могла отныне пить свой полуденный чай и не нервничать по поводу того, пообедало ли ее драгоценное чадо (кстати, обедал я чаще всего с отцом). Квартира прекрасно подходила моим родителям: комфортная, чистая, светлая. В разных ее углах всегда стояли разноцветные букеты цветов. Тереза и Оскар быстро зарекомендовали себя как приятные, преданные, внимательные слуги. Когда я был еще совсем маленьким, Оливия впервые дала мне попробовать
Я вспоминаю ту дождливую ночь, когда мы с отцом, погрузив чемоданы и Вертера в машину, покинули Экемовиль. Мы ехали в Париж на маленькой «Феррари Калифорнии» (я пишу «маленькая», поскольку это была двухместная модель «SW» с откидным верхом и укороченной базой, и места в ней было так мало, что мне приходилось брать Вертера к себе на колени). Машины этой серии даже спустя пятьдесят лет остаются в отличном состоянии и вызывают настоящий фурор на выставках и салонах антикварных автомобилей. Даже бывшая «Феррари» моей матери, находившаяся в крайне плачевном виде (поскольку принадлежала потом некоему режиссеру, который совершенно о ней не заботился), была отреставрирована и продана с молотка в 1990 году, в Женеве, как «наследие Саган». И тем не менее ее замечательный двигатель V12 был хрупким и до неприличия капризным. В пробках мотор перегревался, а в холод или дождь и вовсе отказывался заводиться. Мать купила «Феррари» в 1965 или 1966 году (до этого она ездила на сером «Ягуаре-и-тайп»), после чего у нее с машиной установились оживленные — порой даже слишком — отношения. Новая «Феррари» была настолько маневренной, что мать, опьяненная быстрой ездой, представляла порой, что машина ездит сама по себе и самостоятельно отвозит вас туда, куда вы ей скажете. Люди из этого автомобиля всегда выходили слегка растрепанными, но зато жутко довольными. Но единственным недостатком этой машины был капот. Порой он часами отказывался закрываться, что приводило мою мать в бешенство. Этот досадный дефект раздражал ее так сильно, что однажды, утомившись после очередных экзерсисов с капотом, мать просто отдала машину своим друзьям. Несколько лет спустя я увидел маленькую «Калифорнию» в Париже. На ней был свежий слой черной краски (успевший уже слегка запылиться), но я все равно ее узнал — по чистому, глубокому реву двигателя, коим так славятся итальянские машины.
Итак, шел проливной дождь, а мы с отцом ехали по национальной трассе № 13 в Париж. Бедняжка «Феррари» без конца окуналась в лужи, а дождь с ветром в конце концов настолько доконали ее, что она начала ворчать, сипеть, а потом неподалеку от Эврё и вовсе заглохла. А дождь все лил как из ведра и, по- моему, даже усилился. Мы были одни в кромешной темноте посреди какой-то нормандской деревушки. Мой отец кое-как вытолкал машину на обочину, взял собаку в одну руку, меня с багажом — в другую и каким-то чудом умудрился выторговать нам номер в ближайшей гостинице, где мы проспали, как убитые, до самого утра. Это спасение от водной стихии стало одним из тех событий, что я помню ярко и отчетливо даже сейчас.
В шесть лет я был весьма далек от того, чтобы заметить трещину, появившуюся между отцом и матерью. Мои родители вели разгульный образ жизни, поздно ложились и поздно вставали. При этом жизнь моей матери наполняли ее книги, многочисленные проекты, публикации: не проходило и дня, чтобы она не встречалась с агентом, не беседовала с издателем, не обсуждала вопрос об экранизации очередного произведения или не давала интервью. Мой отец разделял ее любовь к праздникам, однако скульптура больше не вызывала в нем такого энтузиазма, как раньше, когда он жил один. Поэтому очень скоро ваяние отошло на второй план, уступив место беспечному увеселению. С тех пор как Боб встретил мою мать, он все более отдалялся от своего занятия, пока не позабыл его совсем. Решив жить с матерью, он тем самым был вынужден отказаться от своей мастерской на Монмартре.
Вероятно, именно эта отцовская инертность, несостоятельность и безответственность (которые, впрочем, шли рука об руку с его неотразимым шармом и независимостью от мирских благ) вкупе с алкогольной зависимостью начали раздражать мою мать. Она стала внимательнее приглядываться к Бобу, а тот, как оно обычно бывает, стал совершать ошибку за ошибкой, оплошность за оплошностью. Как-то раз, на выходные, они взяли автомобиль напрокат (их собственный был в ремонте). Мать попросила отца вернуть машину в агентство по найму в понедельник утром, но тот находил тысячу причин, чтобы не делать этого. В результате сумма за аренду машины выросла до колоссальных размеров. Мать была настолько раздражена, что не заметить это было невозможно.
Я полагаю, что именно тогда отец (уже отлично владевший французским языком) решил заняться литературным переводом. Ведь он делил жизнь с женщиной, чьи романы переводились на восемнадцать языков мира, в том числе и на его родной — английский. Американский издательский дом «Пенгуин Букс» заказал ему перевод книги «Сигнал к капитуляции», которая была опубликована в США в 1966 году, а также «Ангела-хранителя», изданного в 1968-м. Обе книги, вышедшие на английском языке, были отмечены за потрясающую переводческую работу, несмотря на то что отец впервые пробовал свои силы на новом поприще. Несколько лет спустя ему предложил работу Жан Дюбюффе,[25] друг Франсуа Жибо.[26] Предметом работы стал труд самого художника, перевод которого вызвал у отца огромные сложности. Мы с отцом уехали на пасхальные каникулы в Нормандию. Там я катался на велосипеде, играл в мяч с собакой, и все это время отец, выражаясь фигурально, рвал на себе волосы, склонившись над своим «Ремингтоном».
Мне тогда было всего четырнадцать лет, но я до сих пор вижу перед собой эту картину: за большим столом сидит отец, обхватив голову руками, а на лице его написано глубочайшее отчаяние и безысходность. По его словам, это объемное произведение стало для него сущим кошмаром, полным запутанных абстрактных теорий и непонятных технических терминов, в которых не разбирался решительным образом никто.
Мать тоже делала все возможное, чтобы помочь отцу работать. Она сама на протяжении почти семи лет обеспечивала ему счастливое, беззаботное существование и знала, что хотя отец и обладал неплохой работоспособностью, раскачаться после затяжного безделья ему было тяжело. Тем не менее она нашла для него должность креативного редактора в большом рекламном агентстве «Публисис», расположенном на Елисейских Полях. Эта работа как нельзя лучше подходила моему отцу: он не был лишен чувства юмора, обожал французский язык и его тонкости и ко всему прочему обладал нескончаемым запасом всевозможных оригинальных идей.
В ходе одного из совещаний, когда все мучились, подбирая слово, которое вызывало бы ассоциацию со свежестью и новизной (речь шла о новом йогурте), мой отец вдруг воскликнул: «Yoplait!»[27] Я всегда думал и по-прежнему в этом убежден, что именно он придумал это слово, ставшее сегодня таким известным. Он также подсказал некоторое время спустя идею создания целого спектра перевязочных материалов темных оттенков, которые не так бросались бы в глаза у людей с другим цветом кожи. Впрочем, эта идея так и не имела продолжения — к его великому сожалению.
Недели шли за неделями, и отец стал появляться в офисе «Публисис» все реже. Гораздо больший интерес у него вызвало кафе на первом этаже здания, где он ежедневно заводил новые знакомства, будучи при этом вдали от корпоративной иерархии, нудных отчетов и бесконечных хлопот. Его пристрастие к алкоголю начало постепенно тревожить мою мать. Зеленого змия она считала не столько причиной глупых, пьяных выходок Боба, сколько проблемой, способной окончательно поставить крест на его образованной, элегантной, умной личности. Будучи бессильной что-либо сделать, она наблюдала за тем, как Боб, мужчина, с которым она провела восемь лет своей жизни, отец ее ребенка, стремительно разрушает себя у нее на глазах. В какой-то момент ей удалось до него достучаться, и ценой больших усилий и не меньших финансовых затрат отцу установили в желудке специальный имплант. Это было своего рода вечное лекарство: имплант провоцировал головокружение и тошноту всякий раз, когда пациент брал в рот хоть каплю алкоголя. Доказательство действенности операции последовало незамедлительно. Спустя всего несколько дней отец вернулся в клинику и потребовал у врача, чтобы из его желудка извлекли это
