инородное тело, которое лишь портит ему жизнь. Разумеется, противиться воле отца никто не стал. Имплант вынули, а смятение моей матери лишь усугубилось, тем более что предыдущие попытки лечения не принесли никаких результатов.
По-настоящему серьезно к проблеме отца мы с матерью стали относиться лишь намного позже. К тому времени уже все знали о его пагубном пристрастии к алкоголю, но вынуждены были признать свое полнейшее бессилие в попытках уговорить Боба лечиться. Когда речь заходила о его личной свободе и праве выбора, отец проявлял поистине поразительное упрямство и выдержку. При этом он вежливо мог послать ко всем чертям как незнакомых моралистов, так и вполне дружелюбных близких, например, своего друга Франсуа Жибо или даже мою мать. Так или иначе, после нескольких бесплодных попыток переубедить отца все в итоге умывали руки.
Мои родители всегда ненавидели конфликты, так что когда напряжение между ними становилось совсем уж невыносимым, они предпочитали скорее избегать друг друга, чем выяснять отношения. Обычно мой отец собирал вещи и уходил к Франсуа Жибо, проживавшему на улице Месье. Его уходы никогда не были слишком уж длительными и мучительными, как думали многие. Я вспоминаю, что отец, называвший меня «сынком», всегда был очень привязан ко мне. Моим воспитанием занимался именно папа, озабоченный ролью отца и наставника. Его теплая любовь к французскому языку побудили меня в пять или шесть лет начать заниматься письмом, грамматикой и орфографией. Мой отец с особой терпеливостью проявлял образцовую строгость во всем, что касалось выполнения домашних заданий. Он также привил мне любовь к классической музыке. Впрочем, ему и невдомек было, что в какой-то момент меня обуяла паника. Дело было так. Отец хотел научить меня различать звучание инструментов в симфоническом оркестре и делал это на примере прокофьевского «Пети и волка». Раз за разом он заставлял меня переслушивать партитуры, в которых каждому персонажу соответствовал свой характер и музыкальный инструмент: легкая, быстрая птичка ассоциировалась с флейтой, проказливая кошка — с кларнетом и так далее. Помимо медленных, торжественных духовых партий и напряженной перкуссии в конце симфонической сказки, когда появляются охотники, больше всего меня пугал момент, где волк целиком проглатывал утку. Дело в том, что у меня уже был печальный опыт знакомства с волком, когда я жил у дедушки с бабушкой, а Джулия читала мне перед сном книжку «Коза господина Сегена».[28] В общем, мое музыкальное воспитание было неразрывно связано со страхом: страхом перед волком, когда рядом со мной находился отец, и страхом перед моим учителем сольфеджио, когда рядом со мной была мама (вместе с ней мы одно время брали уроки фортепиано, но они были настолько скучными, что мы забросили занятия, не успев толком ничему научиться).
В 1969 году мы с матерью покинули дом на авеню Сюффрен и переехали в XVI округ, на улицу Генриха Гейне, где обосновались в большом особняке с садом. Мои родители тогда переживали второе расставание. После развода в 1962 году они больше не жили под одной крышей, однако не прерывали свою любовную связь. По их собственному признанию, они еще долгое время были любовниками, даже после этого второго разрыва.
Для наших встреч с отцом мы выбрали особые дни. Мы сразу же составили себе расписание: в то время школьники были свободны по четвергам, поэтому с отцом мы виделись в среду вечером или в четверг днем, иногда он приезжал на выходные. Каждая встреча с отцом была прямо-таки пропитана духом приключений. Мы всегда брали машину (я любил ездить в такси), а обедали в отличных ресторанах. К примеру, мы частенько бывали в «Вестерне», ресторане американской и техасской кухни, расположенном в здании отеля «Хилтон» на авеню Сюффрен. Там мы могли отведать всевозможные говяжьи стейки, потрясающий чили из красной фасоли и мой любимый домашний хлеб с немного сладковатым привкусом. Еще нам с отцом очень нравился японский ресторан на бульваре Сен-Жак. Там можно было наблюдать за тем, как шеф-повар обжаривает креветки вместе с кусочками говядины и курицы на специальной металлической подставке, а затем — с пылу с жару — еду относят посетителям. Под конец мы обычно ходили в кино, причем фильм выбирали с особой тщательностью, и я не помню, чтобы хоть раз заскучал на сеансе. Наши регулярные встречи сделались мне по-настоящему дороги. Я рос, менялся, становился взрослым человеком. Незаметно наступил тот период, когда я перестал называть его «папочкой» и перешел на «папу», что куда больше подходило юноше моих лет.
Мы редко говорили по-английски. Отец не просил об этом, и так было даже лучше, потому что я мог говорить лишь на том английском, который изучал в школе, а он не имел ничего общего с английским из фильмов или нью-йоркским диалектом. Складывалось такое ощущение, что отцу было просто тяжело изъясняться на родном языке. Когда они с матерью были в Манхэттене, Боб не проронил ни слова по- английски. Матери пришлось говорить за обоих, кое-как, коверкая слова, заказывать завтрак в номер и объяснять таксисту маршрут. Кому-то эта история может показаться забавной, но моя мать с тех пор поклялась никогда больше не ездить в Америку.
По-мужски мы впервые побеседовали с отцом, когда мне было лет двенадцать. В то время у матери на улице Гинемер гостила восхитительная юная особа южноафриканского происхождения по имени Франсуаза Жанмэр. Чувственная, полная очарования и веселой естественности Франсуаза привлекала многих молодых людей, в числе коих были и мамины знакомые, такие как Бернар Франк или Жак Делайе.[29] Таким образом, у Франсуазы Жанмэр была своя коллекция любовных авантюр, однако все ее «дружки» (исключая, разумеется, Бернара Франка) были по большей части ее не достойны.
Именно тогда она завязала отношения с Альбером Дебаржем, помощником генерального директора фармацевтической компании. Она любила его, а он обращался с ней как с игрушкой, да вдобавок посадил ее на иглу, пристрастив к известным наркотическим субстанциям. Мать вырвала подругу из когтей этого чудовища, когда бедняжка Франсуаза была уже на грани. Так она переехала жить к нам, на улицу Гинемер, что напротив Люксембургского сада. Мать хотела ее защитить, но оказалась абсолютно бессильной, поскольку вскоре Франсуаза вновь без памяти влюбилась в такого же наркомана, как и она сама. Случилось так, что парень скончался от передозировки в туалете одного известного парижского кабаре. Его внезапная смерть, произошедшая прямо в разгар спектакля, очень напугала владельцев заведения. Дабы не предавать дело огласке и не сеять панику среди посетителей, было принято решение использовать тело молодого человека как элемент в импровизированном танце, и так незаметно вынести его из кабаре. Все было проделано так искусно, что посетители ничего не заподозрили. В пять часов утра, узнав печальную новость, Франсуаза Жанмэр наглоталась наркотиков и впала в полуобморочное состояние. Я помню, как на рассвете меня разбудили возбужденные голоса врачей «Скорой помощи» и спасателей, доносившиеся из-за двери моей спальни. Но тут пришла Тереза, взяла меня за руку и увела в другую часть дома. Спасатели столпились в дальнем коридоре, где располагались наши с Франсуазой спальни: повсюду стояли медицинские чемоданчики и кислородные баллоны. У входа в комнату на носилках лежала Франсуаза, и доктор пытался привести ее в чувство. Подобная сцена столь близкого знакомства со смертью должна была напугать двенадцатилетнего подростка. Однако я с живым интересом разглядывал каски, кожаные костюмы и инструменты спасателей — само же происшествие как-то прошло мимо меня.
Франсуазу Жанмэр спасли. После недолгого пребывания в больнице она вернулась к нам, а еще через несколько месяцев… влюбилась в какого-то богатого англичанина. С тех пор она не притрагивалась к наркотикам. Я же начал замечать, что после пресловутой попытки самоубийства, приключившейся с Франсуазой Жанмэр, мой отец возненавидел все, что было связано с наркотиками и прочими психотропными веществами. Несколько раз он читал мне о вреде наркотиков и последствиях их употребления, а также взял с меня обещание ни при каких обстоятельствах не испытывать их действие на себе. Подобные тревожные замечания с его стороны, повторявшиеся с завидной регулярностью, казались мне порой неоправданными, а иногда даже излишне назойливыми. Я был удивлен тем, насколько часто отец возвращается к этой теме, притом что сам он ни разу не пробовал наркотики, за исключением пары случаев — и то по чистой случайности. Он рассказывал мне о злополучном вечере, проведенном в гостях у вышеназванного господина Дебаржа. То немногое, что он поведал о событиях той ночи, представилось мне настоящим кошмаром, сопровождаемым ужасающим чувством полнейшей безнадежности. Мой отец считал (и вполне обоснованно), что наркотики пагубным образом влияют на поведение человека, разрушая таким образом его отношения с близкими. Они истощают человека как физически, так и морально, делая его одержимым, эгоистичным и бесконечно одиноким. И ему было невыносимо осознавать, что Франсуаза Жанмэр, эта красивая молодая женщина, может однажды стать чем-то вроде второсортной ткани: рыхлой, блеклой, потертой и никому не нужной. Думаю, что в столь агрессивном отношении отца к наркотикам
