«Бушерон» и решил купить мне цепочку для медальона с изображением святого Дионисия. Продавщица в мастерской предложила ему медальон с обезглавленным святым, поскольку по легенде Дени, будучи первым парижским епископом в 272 году, был обезглавлен, но пронес свою голову еще шесть километров, прежде чем упасть на том самом месте, где сейчас стоит базилика Сен-Дени. Тогда слегка обескураженный Жак попросил, если можно, в порядке исключения вернуть голову на ее законное место — на шею святого — во время гравировки.
Жак совершенно справедливо мог собой гордиться. Он был действительно образцовым крестным и всегда тщательно исполнял свои права и обязанности как передо мной, так и перед Богом. Каждый год он звонил мне и поздравлял с днем рождения, приглашал вместе отужинать где-нибудь, например в ресторане «Липп», или водил меня в «Синего гнома» — самый красивый детский магазин игрушек в Париже. Жак рассказал, что когда мне было четыре года или около того, я буквально покорил всех продавцов этого магазина. Дело было так: на втором этаже «Синего гнома» был установлен специальный бассейн, в котором плавали игрушечные кораблики на батарейках. Один из корабликов, очевидно, сломался и никак не желал продолжать свое плавание. У меня дома было много игрушек, и я знал, что главной причиной подобных «поломок» была неправильно установленная батарейка, то есть перепутанные местами «плюс» и «минус». Тогда я просто вставил батарейку, как нужно, и кораблик заработал.
Сколько себя помню, Жак всегда просил, чтобы я его называл «крестным» и никак иначе. Однажды, когда мне было лет шестнадцать-семнадцать, я, забывшись, назвал его Жаком. Он жутко рассердился и принялся объяснять мне (что лишний раз подтверждало его тактичность), что не переносит даже малейшей двусмысленности, если мы с ним вместе обедаем в «Липпе» или в любом другом месте. У окружающих ни в коем случае не должно было и мысли возникнуть о том, что я мог быть его «жиголо» или «дружком». Все знали о его гомосексуальности, и Жак боялся, что мои к нему обращения по имени или на «ты» могли быть истолкованы превратно.
Я не раз пытался успокоить его, говоря, что мне совершенно безразлично мнение других людей, что досужие языки всегда найдут тему для сплетен, что я в любом случае буду его любимым крестником, — но он оставался непоколебим. «Называй меня „крестным“», и все тут.
Истинный дух свободы я ощутил, только когда мне исполнилось восемнадцать лет, и главным моим другом в тот период был отец. Я поверял ему все свои первые сердечные тайны, иногда не слишком удачные, и просил у него совета. Я интересовался всеми книгами, которые он недавно прочитал, о фильмах, которые собирался смотреть. Мой отец всегда был для меня крепкой опорой и бесценным советчиком, когда мое сердце требовало покоя, а разум — информации. Именно отец посоветовал мне прочитать книгу Уильяма Стайрона[31]«И поджег этот дом», которая произвела на меня неизгладимое впечатление и до сих пор входит в список моих любимых книг, за что я бесконечно признателен Бобу.
Мать, узнав о моем пристрастии к этой книге, заметила, что и сама без ума от произведений этого писателя. Кстати сказать, она пару раз встречалась с самим Стайроном в Париже и даже поддерживала с ним какие-то отношения. При каждой встрече они бросались друг к другу в объятия, но не как любовники, а как давние хорошие друзья. Друзья, которые были знакомы друг с другом чуть ли не всю жизнь, которые привыкли всем делиться и у которых совпадали не только отношение к жизни, мысли, но даже и слова, вырывавшиеся порой из их уст одновременно. Моя мать познакомила меня с восторженным Уильямом Стайроном в аэропорту Отёйя, после умопомрачительных скачек, в которых Быстрый Стяг завоевал, пожалуй, самую оглушительную из своих побед. Из всех произведений Стайрона мать отдавала особое предпочтение роману «Ложимся во мрак» и считала, что ничего прекрасней в своей жизни она не читала. Признаться, сам я не осилил ее даже с трех попыток. Раздосадованный, я бросился покорять другие литературные вершины Стайрона: «Долгий марш» и «Признания Ната Тернера» — но нашел их куда менее привлекательными, чем потрясающий роман «И поджег этот дом». Тогда отец посоветовал мне прочитать «Шум и ярость» Уильяма Фолкнера, полное собрание сочинений которого я обнаружил в библиотеке матери. Фолкнера я читал почти с таким же удовольствием, как и Стайрона, а его «Сарторис» и «Святилище» понравились мне даже больше «Шума и ярости». Когда я поделился с родителями своими впечатлениями от прочитанного, они после продолжительных обсуждений согласились с моей «классификацией». Однако литературные вкусы моей матери были очень разнообразны. Например, у одного из ее любимых авторов — Стендаля — ей нравилась «Пармская обитель». Она прочитала ее прежде знаменитого романа «Красное и черное», который, кстати, считала весьма посредственным произведением. У Хемингуэя, по ее мнению, я должен был обязательно прочитать сначала «Прощай, оружие», а уже потом «Старик и море». Похожим образом дело обстояло и с Маргерит Дюрас: мать посоветовала мне читать «Любовника» строго после «Лошадок Тарквинии». К Прусту тоже был особый подход. Знакомство с этим писателем я должен был начать с его цикла «В поисках утраченного времени», но сначала мне следовало познакомиться с «Беглянкой», а уж потом прочитать «По направлению к Свану». До пятнадцати лет моя мать каждое лето проводила у бабушки в Кажаре, где много времени проводила на душном, жарком чердаке, в окружении книг Достоевского и Монтеня. Именно в один из таких жарких дней на чердаке она и наткнулась на один из томов «Поисков» Марселя Пруста — на «Беглянку». После этого мать советовала всем начинать «Поиски» именно с этого романа.
В «Беглянке» мы сразу же оказываемся в центре драматических событий, и это «единственный раз, когда Пруст дает волю случаю, а случай является читателю в виде телеграммы: „Мой бедный друг! Нашей милой Альбертины не стало“».
А поскольку о Прусте мы беседовали довольно часто, и он еще не успел мне надоесть, я действительно начал читать «Поиски» с «Беглянки», как и советовала мне мать. К сожалению, я порядком запутался в текстах Пруста. Иногда мне даже казалось, что я нахожусь на арене, а авторская мысль, подобно дикому животному, швыряет меня от одного ее края к другому. При этом я упорно продолжал читать. Мной двигало неодолимое желание познать непознанное, в результате чего мой нетерпеливый беспокойный ум запутывался еще больше. Как говорила моя мать, можно было десять раз перечитать Пруста, но так никогда по-настоящему его и не узнать.
Я помню, что те немногие увесистые тома поэтов Плеяды,[32] что присутствовали в библиотеке моей матери, практически никогда не покидали своих полок. В детстве я объяснял это тем, что у них существовали куда более легкие, карманные аналоги, которые можно было всегда взять с собой. Но позже я все-таки задумался о том, насколько загадочно и непостижимо выглядит монолитная твердь поэтических томов, в то время как вокруг, в библиотеке, всегда происходил настоящий круговорот книг. Каждую неделю матери приходили большие конверты или коробки, доверху забитые лучшими литературными подборками издателей, журналистов и переводчиков. Получая десять авторских экземпляров «Женщины в гриме» на словацком языке или «Неясного профиля» на финском, мать всегда подолгу размышляла, куда бы их поставить. В итоге они неизменно оказывались на самой дальней полке, обреченные на вечное изгнание. Но были книги, которые мать покупала сама, в «Ля Юн» или в «Драгстор Публисис» в Сен-Жермене. Обычно она отправлялась за покупками ночью на своем «Остин Купере», а возвращалась с огромными пакетами, набитыми книгами буквально под завязку. Возвращаясь к поэтам Плеяды, хотелось бы заметить, что один том я как-то раз все же открыл. Правда, мне пришлось его тотчас закрыть — меня отпугнули тысячи страниц, набранные мелким шрифтом, живо напомнившие мне маленькие пухлые молитвенники, которые я видел в церкви, куда мы ходили с бабушкой. Лишь много позднее я осознал, что произведения поэтов Плеяды были не чем иным, как литературной библией!
В тот период, когда я начал открывать для себя Фолкнера, Фицджеральда, Джойса и многих других знаменитых писателей, у меня было предостаточно времени для чтения: я уехал в Экс-ле-Миль, расположенный неподалеку от Экс-ан-Прованса, для прохождения военной службы. Мои родители считали, что я должен выполнить свой воинский долг как можно раньше. Как говорил сам отец, используя свое любимое выражение, это было «дело доброе». Однако он испытал облегчение, узнав, что я не попаду в ряды американской армии. Будучи бывшим солдатом США, он был прекрасно осведомлен о военной активности американцев и не мог быть полностью уверенным в том, что его «паренька» не пошлют куда- нибудь в Панаму или на Гренаду. США всегда имели противников, которым приходилось противостоять.
Несмотря на то что война была чуть ли не единственной сферой, в которой моя мать совершенно не разбиралась, она все равно настояла на том, чтобы я отслужил в армии. Она полагала (увы — на мою
