По правде сказать, мы не в полной мере затронули тему той аварии, хотя бы потому, что она оказалась в равной степени ужасной, как и шокирующей, чтобы решительно и бесповоротно изменить жизнь моей матери. В 1980 году в одном интервью ее попросили перечислить события, о которых она, так или иначе, сожалеет — аварию она назвала первой. Эта катастрофа резко оборвала ее беззаботное, счастливое существование, отняв множество даров и благ, которые до той поры буквально сыпались на нее отовсюду. В том возрасте мать считала себя неуязвимой, и это было вполне естественно. У нее было все: молодость, ум, талант, слава и неслыханная удача, которая, подобно сиамскому близнецу, никогда раньше ее не покидала. Никогда — до 15 апреля 1957 года. И вот она, вроде бы неуязвимая, оказалась, по ее меткому выражению, «разбитой на тысячи кусков»: открытая черепно-мозговая травма, сломанные лопатки, ребра, таз, смещенные позвонки и многочисленные раны разной степени тяжести, включая порванные связки на правой ноге (после аварии она больше не сможет бегать, ездить верхом или играть в теннис больше часа подряд).
Выйдя из комы, она обнаружила, что находится в больничной палате, и поняла, что решительно ничего не помнит. Она думала, что хирургическое вмешательство было проведено из-за неудачно удаленного аппендикса. Об аварии она помнила лишь одно: как ее машина внезапно пошла юзом (обочина шоссе была покрыта гравием). Зная, что в такой ситуации ни в коем случае нельзя тормозить, она попыталась сбавить скорость, но случайно перепутала передачи, в результате чего переключатель скоростей дернулся с такой силой, что мгновенно сломал ей запястье. Ее руку пронзила жгучая боль, и мать потеряла сознание. Она даже не успела почувствовать, как машина, лишившись водителя, вылетела в кювет и скатилась с тридцатиметровой высоты.
Пассажиры — Вероника Кампьон, Бернар Франк и Вольдемар Лестьен [13] — были выброшены из машины и оказались посреди какого-то поля. Они были полностью дезориентированы и не могли ничего предпринять. К тому же у Бернара оказалась сломана ключица, а у Вольдемара — локоть, не говоря уж о всевозможных ушибах и ссадинах. Но, несмотря на то что ремень безопасности не был пристегнут, мать совершенно непостижимым образом осталась внутри салона, погребенная под почти двумя тоннами «DB2/4», застывшего вверх колесами.
Несмотря на то что кузов придавил нижнюю часть ее тела, мать все же удалось извлечь из-под машины. Ее состояние было настолько серьезно, что врачи поначалу даже не осмеливались везти ее в госпиталь города Корбея, расположенный в двадцати пяти километрах от места происшествия. О случившемся сообщили ее брату Жаку, сестре и родителям. В госпиталь вызвали священника, который провел матери первое (но не последнее) соборование. По прибытии Жак Куаре понял, что госпиталь был недостаточно хорошо оснащен медицинским оборудованием, а жизнь его сестры висела на волоске. Он наотрез отказался признать сбивчивый диагноз врача — мысль о том, что Франсуаза может умереть, казалась ему невероятной. Тогда он взял телефон и поднял на ноги всех своих знакомых, использовал все свои связи для того, чтобы немедленно перевезти сестру в Париж и там госпитализировать. В итоге ему удалось получить машину «Скорой помощи» в сопровождении двух мотоциклистов из Национальной полиции. Именно благодаря им мать доставили в столицу быстрее, чем предполагалось. Впрочем, когда ею непосредственно занялись врачи из клиники Майо, что в Нейи, она уже была при смерти. Но действия брата оказались оправданными: расчистив трассу Корбей — Париж (шаг в то время недопустимый и дерзкий), полицейские мотоциклисты спасли моей матери жизнь.
Мать держала меня в неведении относительно той истории с полицейскими, так что о ней я узнал намного позднее, из третьих уст: волею случая и усилиями мотоциклистов мать была спасена буквально в самый последний момент. Поэтому ее далеко нелестные суждения о полиции могут показаться несколько несправедливыми. Но я могу предположить, что стычка с блюстителем порядка в туннеле Сен-Клу (случившаяся пять или шесть лет спустя) вполне может послужить объяснением этой враждебности. Теперь я лучше понимаю тот страх, который она испытывала, когда в возрасте пяти-семи лет я отвечал, кем хочу стать в будущем. Дело в том, что тогда в моей короткой жизни не было ничего более удивительного, чем рев моторов полицейских «БМВ» в сочетании с пронзительным завыванием сирены. Да-да, я действительно хотел стать мотоциклистом Национальной полиции. Впрочем, тогда я довольно быстро осознал, что мои планы на будущее обречены на провал. Каждый раз, когда я отвечал на вопрос: «Кем ты хочешь стать?», мать ждала, пока нас оставят одних, и с самым серьезным видом говорила мне: «Дени, ты можешь быть кем угодно, но ты никогда не станешь полицейским. Это исключено!» Эти неоднократные предупреждения она произносила с особой торжественностью, я бы даже сказал, напускной важностью, совершенно ей не свойственной. Но поскольку я чувствовал, что мать относится к этой теме чрезвычайно серьезно, а также потому, что я прежде всего хотел ей угодить, мне пришлось отказаться от моей детской затеи.
Лечение и многочисленные травмы приносили ей в госпитале невообразимые страдания. Иногда боль была настолько сильной, что врачи прописали ей новый тип морфина «R 875», или пальфий, который был в пять раз сильнее, чем предшествующий ему аналог. Это вещество было синтезировано в 1950 году бельгийским ученым Полем Янсеном и быстро зарекомендовало себя как эффективный анальгетик. О жутких последствиях его употребления тогда еще никто не знал. После почти двух месяцев лечения этим наркотиком мать уже не смогла от него отказаться. Зависимость оказалась настолько сильна, что ей пришлось употреблять его всю оставшуюся жизнь.
Не успела она выписаться из клиники в Нейи, как ей пришлось лечь в госпиталь Гарша для прохождения курса лечения от последствий употребления пальфия. Ей предстояло каждый день постепенно уменьшать дозу — только так она могла избавиться от пагубного влияния наркотика. «Эта изнурительная тошнотворная борьба научила меня уважать себя, чего раньше со мной никогда не случалось». Во время этого лечения она начала вести дневник, который будет опубликован семь лет спустя в издательстве «Жюльяр» под названием «Токсик». Принимая во внимание скромность и сдержанность моей матери, я полагаю, этот дневник был для нее отдушиной, маяком в борьбе с демонами безумия, которые, как ей мнилось, подстерегали ее за каждой дверью больницы. Но это был и своеобразный писательский проект, который она хотела передать издателю после завершения своего лечения. Сама она так говорила об этом: «Уж лучше я буду писать повесть, чем издеваться над самой собой».[14] По чистой случайности, но по совету Рене Жюльяра текст прочитал близкий друг издателя Бернар Бюффе. Именно он высказал идею сделать из повести целую книгу, то есть, по сути, стал ее соавтором. Книга «Токсик» вышла в свет в 1964 году тиражом четыре тысячи экземпляров, однако событие это прошло тихо и малозаметно.
Мы с матерью никогда всерьез не заговаривали о наркотиках, поскольку считали подобные темы бессмысленными. Она знала наверняка, что я знал о ее зависимости — что она должна была мне сказать? К тому же мне казалось, что зависимость — это страшное, но вместе с тем совершенно простое явление: она должна была с ней жить, таскать ее за собой, как на веревке. Пытаясь от нее отдалиться, мать чувствовала себя прескверно — возвращение же к наркотикам прочило ей ад и смерть. Это и было главным. Так что по данному вопросу для меня не существовало ровным счетом ничего нового, во всяком случае, ничего, что показалось бы мне неприятным или отталкивающим.
В те дни, когда мать болела и была так несчастна, что порой даже отправляла всех на улицу и требовала, чтобы врач поскорее сделал ей успокаивающий укол — в те дни я все хотел понять причину ее боли и страданий, из-за которых потрясающая сила и выдающийся ум стали вдруг бесполезными и неуклюжими.
Мне хотелось постичь ту тесную, поистине дьявольскую связь между ней и наркотиками. Хотелось понять, почему она пожертвовала самым дорогим в своей жизни — свободой — ради каких-то пузырьков. Что было в ней такого особенного, что отличало ее от прочих больных, которых лечили морфином, и почему они выздоравливали, а она вдруг оказалась жертвой, заложницей наркотиков? Быть может, в силу ее известности и славы ей прописали слишком большую дозу «R 875» — чтобы она не страдала, как другие? А может, это врач перемудрил с новым лекарством? Этот вопрос долгое время занимал меня, пока однажды я не получил частичный ответ от одного ученого, специалиста в области медицины и токсикологии. Оказывается, чтобы блокировать боль, наш организм активизирует собственную охранную систему. Она представляет собой две железы, гипофиз и гипоталамус, расположенные в особых частях нашего мозга, которые отвечают за выработку эндорфинов. Это химическое вещество и есть, по сути, физиологическое обезболивающее, причем действует оно точно так же, как морфин. Во время физической нагрузки
