вызывает неодобрительную реакцию. И какой политик скажет, что он выступает за повышение налогов? Но, как мы знаем, очень легко сначала утвердить этот курс, а затем из прагматических соображений отказаться от своих слов. То же самое и насчёт смерти. Ни один политик не признаётся вслух, что рад гибели своего соотечественника — особенно такого выдающегося и значительного оппонента, как Грэм. Отсюда и одинаковые ответы.
— Смерть и налоги, а, сенатор? — задумчиво промолвил Холмс. — Кажется, это ваш государственный деятель, Бенджамин Франклин, заметил, что только их одних и невозможно избежать.
— А вы знакомы с американской историей, мистер Холмс, надо отдать вам должное. Но я не уверен, что вы понимаете наших политиков. Вы как будто не согласны с моим объяснением. У вас имеется другое?
— Очевидное — только одно, — парировал Холмс. — Оно состоит в том, что все эти люди заранее договорились об ответах.
На этом мы расстались с сенатором Бевериджем, а он всё стоял в коридоре и качал головой.
Мы с Холмсом планировали уехать в Нью-Йорк следующим утром, а потому сняли номера в величественном отеле «Вашингтон», прямо напротив министерства финансов и Белого дома. К счастью, президента Тафта мы нигде не видели, потому что Холмс, несомненно, спросил бы и его, каким образом сам глава исполнительной власти связан с Великой Тайной Убийства Филлипса!
Рано утром на следующий день мы с пустыми руками (или мне так только казалось?) возвращались в Нью-Йорк. Я ощущал разочарование, Холмс же, напротив, выглядел весьма довольным. Он сидел, откинувшись на мягкие подушки зелёного бархата, рядом с дверью купе, выходившей в коридор (такое устройство вагона типично для американской железной дороги). Его молчание побуждало меня любоваться мелькавшими за окном великолепными сельскими пейзажами. Мы были в купе одни и потому оба могли наслаждаться видами, сидя у окна, однако Холмс, вероятно, не стремился к этому. Когда состав медленно изгибался на поворотах, он как будто специально отворачивался от окна.
— Как вы можете быть таким спокойным, Холмс? — спросил я наконец. — Мы просто зря потратили время в этой поездке! Повидали меньше половины сенаторов, упомянутых у Филлипса, потому что остальные в отлучке, а те семеро, с кем всё-таки удалось побеседовать, отвечали в унисон, словно древнегреческий хор.
До того как я заговорил, Холмс безучастно разглядывал пустой коридор вагона. Теперь он, улыбнувшись, повернулся ко мне.
— Разочаровываешься тогда, дружище, когда многого ожидаешь. Я и не надеялся, что эта небольшая экспедиция много нам даст. И всё же её надо было совершить. Вспомните наши расспросы в деле с отравленным ремнём для правки бритв. Как и в том хитром случае, мне было необходимо непосредственно ощутить, какую ненависть все эти люди питали к жертве.
— Но вы же понимаете, Холмс, что тогда у нас получается слишком много подозреваемых. Все те политики, не говоря уж о Фревертах и Беверидже…
— Не забудьте Рузвельта… — усмехнулся он.
— В самом деле, Холмс! — воскликнул я. — Вы можете быть серьёзней?
— В запутанном деле, Уотсон, лучший помощник — здравый смысл. Я подозреваю всех, пока не разыщу виновного.
— Но поведение Филлипса в разное время беспокоило огромное количество людей.
— Напротив, Уотсон, — сказал Холмс. — Думаю, вы переоценили сложность этого случая. Филлипс выдвинул обвинения против Сената в тысяча девятьсот шестом году. Его убили пять лет спустя. Это слишком долгий период для того, чтобы таить злобу. Я бы предположил, что нам стоит поискать того, кто имел зуб на Филлипса непосредственно перед убийством, того, кто лишь недавно пережил событие, заставившее его дать выход ненависти к писателю.
— Потрясающе, Холмс. Вы начинаете вносить ясность.
— Вы же знаете мой метод, Уотсон. Чтобы исключить всё неправдоподобное, сначала надо ознакомиться с действующими лицами трагедии. Вот почему мне странно слышать, что вы считаете наше путешествие в Вашингтон безрезультатным. Мы уже установили, что Филлипса ненавидели очень многие, независимо от того, кто на самом деле является убийцей, и это одна из двух причин, по которым мне кажется, что мы должны продвинуться в понимании случившегося у парка Грамерси.
— Но каким образом мы сможем разобраться с таким количеством подозреваемых?
— Не беспокойтесь, Уотсон, — проворчал он. — Для начала хватит какой-нибудь старой местной газеты. Кому Филлипс больше всего навредил своими журналистскими расследованиями?
— Ну. сенаторам.
— Точно. Но что для политика хуже жалкой критики в прессе?
— Политическое поражение? — предположил я.
— И снова верно! Итак, мы обратимся к выборам, проходившим незадолго до убийства Филлипса, и выясним, не провалились ли некоторые из тех, в кого он метил, в ноябре тысяча девятьсот десятого года, всего за несколько месяцев до того, как его застрелили.
— Беверидж! — вскричал я. — Я так и думал. Никогда ему не верил — и его шофёру тоже. Бородач, преследовавший меня, показался мне похожим на Роллинза. Может, они обменивались посланиями? Такой подозрительный тип. как Роллинз, отлично подходит под описание того бродяги в дневнике Голдсборо. — Теперь мне всё стало ясно. Всё, за исключением мотива. — Но чего я не могу понять, так это почему политика для Бевериджа была важнее давнишней дружбы с Филлипсом.
— Да уж, действительно, Уотсон, — саркастически усмехаясь, сказал Холмс. — Вы, как обычно, выстроили превосходную аргументацию, но, боюсь, упустили ключевой компонент.
— Какой же? — отрывисто спросил я, надеясь этим выразить своё недовольство.
Поезд дал гудок, и Холмс, прежде чем ответить, дождался, пока он смолкнет.
— Разве мы, дружище, не работаем над предположением, что подозреваемый — один из тех, на кого Филлипс нападал в «Измене Сената»?
— Так и есть!
— Значит, вы забыли, Уотсон, Беверидж и вправду был лучшим другом Филлипса, его действительно забаллотировали в тысяча девятьсот десятом году, но Беверидж никогда не становился жертвой репортёра. Он не был мишенью его статей.
Разумеется, Холмс был прав. Об этом я забыл.
— Но кто же тогда был мишенью и потерпел поражение на выборах, Холмс? — спросил я. — Их много?
— Всего двое, Уотсон, всего двое. И я не говорю, что эти двое — наши единственные подозреваемые. Думаю, это только начало. Один из них — Миллард Пэнкхерст Бьюкенен, сенатор-демократ от штата Нью- Йорк, с которым вы уже знакомы.
— Порывистый малый, — заметил я. — А другой?
— Другой — это Питер ван ден Акер, республиканец из Нью-Джерси, о котором мы слышали немало интересного. Поскольку из ваших скрупулезнейших записей я узнал, что сенатор Бьюкенен уехал за границу, думаю, в скором времени нам придётся нанести визит бывшему сенатору ван ден Акеру. Мне сказали, он живёт в Морристауне. Это примерно в двенадцати милях от Гудзона.
— Но вы упомянули, что есть две причины надеяться на продвижение в деле, а назвали мне только одну. Какова же вторая? — спросил я.
— Тот факт, что кто-то очень увлечён слежкой за нами, Уотсон, — объяснил Холмс, понизив голос, насколько позволял перестук колёс. — Ваш друг с фальшивой бородой стоял в дальнем конце гостиничного коридора, когда мы съезжали из «Вашингтона». Я мельком заметил его и на вокзале, садясь в поезд.
— Этот негодяй? Здесь, в поезде?
С моего места у окна коридор был не виден, и я неуклюже навалился на Холмса в попытках разглядеть нашего преследователя, но мой друг остановил меня.
— Его здесь уже нет, Уотсон. Он схоронился в дальнем углу, но я видел его отражение в оконном стекле. Ближе к Нью-Йорку он пропал из вагона и может находиться где угодно. Вряд ли мы опознаём его
