Он как мог утешал ее. На протяжении своей жизни и после он любил нескольких женщин, а во сне узнал Джесси Лоо, но он знал, что никогда не утешится, потеряв Габриэлу Бруну, и что ностальгия по ней станет разрушительной, неотвязной, изнуряющей — вплоть до самого конца.
Они вернулись в дом. Тохтага Узбег погладил Габриэлу Бруну по голове, нежно обнял, потом принялся сбивать чай с маслом и солью.
— И все-таки не могу поверить, что революция, пусть и вконец выродившаяся, не предотвратит вторую резню уйбуров, — сказал он.
— Революция? — взорвалась Габриэла Бруна. — Где ты видишь революцию?
Узбег надул губы и ничего не ответил. Теперь они маленькими глотками пили кипящую жидкость. Обжигали губы, язык.
— Сегодня в Троемордвие явится какой-то бродяга, — сообщил Узбег. — Он выбрался из тайги перед самым рассветом.
— К счастью, есть, по крайней мере, лагеря, — сказала Габриэла Бруна.
Она не слышала, что он сказал. Она вслушивалась только в свои собственные навязчивые мысли.
— Стоит научиться в них выживать, — продолжала она, — и можно обосноваться там надолго. Там не так опасно, как снаружи.
— Не идеализируй лагеря, — сказал Узбег. — Лагеря — это для таркашей и мертвецов.
— Значит, для нас, — сказала Габриэла Бруна.
Позднее при входе во двор объявился путник. Бабка Удвал обматерила его, когда он прошел мимо, не поздоровавшись, но он не обратил на это никакого внимания. Это был красноармеец в плачевном состоянии, явно прошедший через многочисленные испытания. Перед тем как проникнуть на территорию Троемордвия, он попытался счистить с себя грязь и даже пришить рукава своей форменной шинели, он засунул пистолет за истертую кожу портупеи, чтобы засвидетельствовать свою принадлежность к нерушимой власти, но в общем и целом при чарующем дневном свете ничем не напоминал о пославших его в такую даль учреждениях и органах.
От имени правительства его принял Тохтага Узбег. Позади своего президента собралась небольшая толпа обитателей Троемордвия, народные комиссары, дембели, беженцы и шаманы вместе с вступившими в совхоз пастухами и животноводами. Все разглядывали солдата, который с виду был упертым малым, и тот не мигая встречал их взгляды, хотя был, надо думать, обессилен неделями путешествия, полярных, химерических холодов и голода.
— Остаток отряда загрызли волки, — объяснил солдат. — Мы шли кое-кого арестовать. Остальные мертвы. Теперь мировую революцию представляю здесь я.
— Хорошо, — сказал Узбег.
— Сопротивление бесполезно, — сказал солдат. — Передайте разыскиваемое нами лицо в мое распоряжение.
Народные комиссары прыснули со смеху.
— Кого ты ищешь? — спросил Тохтага Узбег с любезной улыбкой, поскольку дерзость и храбрость солдата невольно вызывали восхищение.
— У меня мандат, — сказал тот.
— Покажи, — сказал Узбег.
Солдату понадобилось немало времени, чтобы извлечь листок бумаги, который он хранил под исподним отрепьем. Его движениям недоставало силы. Он был искусан хищниками, и раны при малейшей оказии открывались, было видно, как он борется с головокружением и усталостью. Солдат протянул документ Узбегу.
— Передайте мне заключенную, — сказал он.
Тохтага Узбег развернул бумагу. Это был ордер на арест, выданный Отделом 44В Революционной законности. На нем стояло множество печатей и очень разборчивая подпись Джесси Лоо.
— Ордер не заполнен, — заметил Узбег.
— Заполнить его был уполномочен наш командир, — сказал солдат. — Но его растерзали. А сегодня утром я сообразил, что мне нечем писать. И к тому же меня укусили в руку, мне уже не заполнить официальные документы. Ты умеешь писать?
— Да, — сказал Узбег.
— Тогда пиши, — приказал солдат. — Внеси имя туда, где оставлена пустая строка.
— Какое имя? — сказал Узбег.
— Не знаю, — сказал солдат.
Народные комиссары вновь разразились хохотом. Смеялись все, кроме Тохтаги Узбега и солдата.
— Командир не посвящал нас в свои тайны, — сказал солдат. — Он доверил мне бумагу, когда волки взяли нас в кольцо. Они уже вгрызались ему в горло. Он не мог ничего вымолвить. Подал мне знак и умер.
Документ пошел по рукам, сначала его обследовали народные комиссары, потом он перешел к шаманам. В свою очередь осмотрела его и Габриэла Бруна и, заметив в самом низу подпись Джесси Лоо, поняла, в чем дело: ее подруга давала ей шанс вернуться в мир, в круг чудовищных реалий мира, чтобы быть вместе со своими малышами во время боен и в лагерях. И за этот шанс следовало немедленно, не колеблясь ухватиться.
— Уж не Черная ли это, часом, Марфа, та преступница, которую вы должны арестовать? — спросила она.
— Может статься, — сказал солдат.
— Она обвиняется в том, что покинула свой пост в разгар борьбы с врагами народа, — прочла Габриэла Бруна.
— Ну, это пишут потому, что надо что-то написать, — сказал солдат.
— Это значит пятнадцать лет лагерей, из них не меньше семи строгого режима, — сказал Тохтага Узбег.
— Да, так и дают, — кивнул солдат.
Он шатался, по его руке стекали капли крови и разлетались по земле рядом с левой, изодранной клыками и падениями ногой. Но он сжимал челюсти и с упорством продолжал верить, что его форма и казенный бланк производят должное впечатление на стоящих перед ним контрреволюционных бандитов.
Габриэла Бруна обменялась с Узбегом долгим взглядом. Они без слов разговаривали друг с другом. Имя Джесси Лоо безмерно взволновало обоих, и они обсуждали его внутри некой частной, вне пространства и времени, сферы, и каждый из них пользовался поводом, чтобы долго и нежно вспомнить совместную жизнь, нити, которые связали их с Троемордвием и продолжат притягивать друг к другу, какими бы ни были срок и природа грядущей разлуки. Габриэла Бруна смотрела на Тохтагу Узбега с любовью. Узбег пытался ее образумить и удержать. Она не уступала его мольбам. Они страстно обнялись, но она раз и навсегда сообщила ему, что принятое ею решение бесповоротно. Он все же умолял ее, ничего не говоря, на протяжении еще нескольких дней и ночей, каковые свидетелям сей сцены представились сведенными к доле секунды. Она не переставала напоминать ему о своем ночном кошмаре и о малодушии, каковым было бы остаться в надежном месте, когда по ту сторону лагерей готовилась вторая резня уйбуров.
— Это я, — внезапно обратилась она к солдату. — Я и есть Черная Марфа.
— Хорошо, — сказал солдат. — Ты арестована.
Бабка Удвал заворчала. Обитатели Троемордвия и уж во всяком случае шаманы и шаманки понимали, что происходит. Они знали, что означает для Габриэлы Бруны возвращение к мировой революции, минуя кромешную тьму. Им нетрудно было вообразить страдания и трудности, которые ее, Габриэлу Бруну, поджидали. Они уже видели ее безымянной среди таркашей, обращенной в ничто, несчастной. Но при этом она была свободна, и у нее были свои соображения. Все они очень любили Габриэлу Бруну, но достаточно ее уважали, чтобы не причитать прилюдно о выборе, который она только что сделала.
На лице Узбега застыла маска неудачных дней. Он тоже не мог противостоять трагическому решению Габриэлы Бруны. Он исчерпал все свои доводы, и теперь, когда он уже ударил землю пяткой и над
