слова. Ты, кажется, познакомилась в Баден-Бадене с Евгением Гино? Ты мне писала о нем, называя его пасквильщиком[81]. Передай ему письмо со всеми приложениями.
Он в нем найдет тему для водевиля, и скажи ему, чтобы он сохранил письмо со всеми приложениями до моего приезда.
№ 123. ГРАФИНЕ Л<ЕГОН>
Шкуна «Юлия». 5 ноября 1840 года
Тэтбу доставил нас на своей яхте «Юлия» в Балаклаву. Вход в Балаклаву изумителен. Ты прямо идешь на скалу, и скала раздвигается, чтобы тебя пропустить, и ты продолжаешь путь между двух раздвинутых скал. Тэтбу показал себя опытным моряком.
Он поместил меня в Мисхоре, на даче Нарышкиной. Но на суше ему не совсем удалось, как ты скоро увидишь. Мисхор несравненно лучше Алупки со всеми ее царскими затеями. Здесь роскошь скрывается под щеголеватой деревенской простотой. Я уже была готова увенчать его пламя; [82] но приехал Лермонтов и, как бурный поток, увлек все венки, которые я готовила бедному Тэтбу. Это выходило немного из моих расчетов; но я была так счастлива! Поездка в Кучук-Ламбат была решительным кризисом.
Я уговорила г. де Гелля, ложась спать, чтобы он сходил на другой день посмотреть на ялтинском рейде, что там происходит. Я приказала моей девушке съездить в ту же ночь в моей коляске, которая тут же стояла у подъезда, в Ялту и проведать Лермонтова. Она вернулась к утру и сказала мне, что он будет около полудня. У меня была задняя мысль, что Лермонтов еще не уехал в Петербург и будет у меня со своими объяснениями, все же, что ни говори, возмутительного поступка в Кучук-Ламбате; я ожидаю его и готовлюсь простить его шалость.
Де Гелль, приехав в Ялту, заметил что-то неладное на «Юлии». Передвигают на яхте паруса, что тотчас в высшей степени заинтересовало г. де Гелля. Тэтбу, расставшись с нами в Кучук-Ламбате, ничего не сказал нам, что не будет участвовать в прогулке в долину Судака. Мы, кроме этих мелких экскурсий, ему дали слово через восемь дней совершить на его яхте поездку на кавказский берег к его приятелям, непокорным черкесам.
Приготовления к отплытию составляли загадку для г. де Гелля, и он отправился на яхту для разъяснения. Генеральный консул спал непробудным сном или, по крайней мере, казался таковым. (Я уверена, что он всю ночь не закрывал глаз.) Сильно потревоженный восклицаниями г. де Гелля, он поневоле должен был раскрыть глаза и весьма удивился раннему приходу г. де Гелля, вместо которого ожидал меня. Как тебе это нравится?
— Черт бы вас подрал![83] Какие коварные козни вы предпринимаете? — сказал ему мой муж не то сердито, не то смеясь.
— Что такое? Что за козни?
— Притворяйтесь, что вы тут ни при чем; я вам советую! Ваши матросы возятся около кабестана и готовятся поднять якорь. Что вы на это скажете?
— Это невозможно. Но я слышу какой-то шум. Жьякомо! — крикнул Тэтбу, с его загоревшим лицом и курчавыми волосами, ни дать ни взять, словно негр[84] — Ступайте скорее сюда, Жьякомо, и скажите мне, что у вас наверху творится?
Взошел лейтенант с невозмутимым лицом.
— Объясните мне, пожалуйста, что там происходит на палубе?
— Мы снимаемся с якоря, капитан.
— Вы снимаетесь с якоря, — возразил капитан, — да кто же вам отдал приказание, господин лейтенант?
— Вы день ото дня все откладываете; поневоле надо отсюда вас вытащить, капитан, как Улисса от поющих на берегу птиц с женскими лицами. Ветер подул отличный, совершенный норд-ост.
— Ну, хорошо, увозите же меня поскорее, не говоря худого слова, — сказал, наконец, консул, полусердясь, полушутя, с его добрейшей улыбкой, которая с ним всех примиряет. — Однако, г. Оммер, вы будете свидетелем, что если я снимаюсь с якоря, то это поневоле, и что тут виновник один черт, этот проклятый Жьякомо!
Лермонтов мне объяснил свою вчерашнюю выходку. Ему вдруг сделалось противно видеть меня, сидящую между генералом Бороздиным и Тэтбу де Мариньи. Ему стало невыносимо скучно, что я буду сидеть за обедом вдали от него. Он не мог выносить притворных ласк этого приторного франта времен Реставрации.
Я сильно упрекнула его в раздражительности, в нетерпении.
— Что же мы должны делать при всем гнете, который тяготеет на нас ежеминутно? Разве много один час потерпеть? Вы не великодушны.
У него такое поэтическое воображение, что он все это видел в биллиардном павильоне, когда мы там были вдвоем, и выпрыгнул в окно, увидав своего венецианского мавра. Его объяснение очень мило, сознайся; я его слушала и задыхалась.
Он, вообрази себе, так ревнив, что становится смешно, если бы не было так жаль его.
А Тэтбу в самом деле смешон; он ходит с утра в светло-синем фраке, с жгутом и одним эполетом и золотыми с якорями пуговицами, в белом жилете и предлинных шпорах (хотя он на лошади и без шпор держаться не умеет) и в нанковых, несмотря на осень, панталонах. Костюм его совершенно напоминает портреты Людовика XVIII, блаженной памяти. Он очень смешон, особенно когда вальсирует или галопирует и садится на минуту, весь впопыхах. Он, кажется, лечится от воображаемого жира и танцует более для моциона. Он не прочь и строить куры, но прежде всего моцион ему необходим. Он страдает закрытым геморроем. Он мне это сказал в первый раз, что меня встретил на бале у г-жи П<опандопул>о. Такие вещи можно слышать разве от фламандского ловеласа.
Кстати, я позабыла тебе сказать, что он о тебе вспоминает с восторгом; он уверяет, что всю зиму танцевал с тобою в Брюсселе на балах у Моссельманн, кажется, твоего отца. Он говорит, что ты ему напоминала трех сестер в Гельсингфорсе, которых он называл по имени: Аврора, Эмилия и Алина (их фамилия у меня совсем вышла из памяти). Одну сестру я знаю. Аврора жена близкого мне человека и действительно тебя напоминает, но ты белокура. Он говорит, что у ее сестры Эмилии тот же цвет волос, как у тебя. Алина очень похожа на Аврору, но выражение ее лица резче. Она более смотрит Юноной. Когда он тебя увидел на бале у принца Оранского в Брюсселе, он был сильно поражен этим сходством; он тебе тут же был представлен самой принцессой и тебе рассказал о своем плавании в Финляндию и встрече с тремя красавицами. А ты одна за троих его обворожила. Это было, кажется, в двадцать девятом году. Я тогда была маленькой девчонкой, ходила в длинных панталонах и в коротком платье. Он говорил об этом сходстве с великой княгиней, и она на это ему отвечала, что этих дам вовсе не знает, но тебя подозвала и представила ему. Что, ты помнишь ли это или он все врет?
Лермонтов торопится в Петербург и ужасно боится, чтобы не узнали там, что он заезжал в Ялту. Его карьера может пострадать. Графиня В<оронцова> ему обещала об этом в Петербург не писать ни полслова. Не говори об этом с Проспером Барантом: он сейчас напишет в Петербург, и опять пойдут сплетни. Он, может быть, даже вынужден будет сюда приехать, потому что дуэль еще не кончена. Выстрел остался за Лермонтовым; он это сказал перед судом и здесь повторяет во всеуслышание ту же песнь. Я это тебе все рассказываю, и мне в мысли только теперь пришло, что Лермонтов, его поэтический талант — все это для тебя то же самое, что говорить тебе о белом волке[85].
Я заходила в Ялте сказать, что мне нынче не нужно лошади. Мы вернулись в половине шестого, и мне г. де Гелль рассказал, как Тэтбу отправился к черкесам.
— Этого не может быть: он мне дал слово ехать с нами вместе!
Это неожиданное известие меня смутило, и я велела сказать Тэтбу, что если через три дня он не придет с своей яхтой, мы с ним наверное навеки рассоримся.
Моя горничная девушка вернулась из Ялты и мне донесла, что г. Тэтбу будет меня ожидать на рейде,
