как было условлено. На четвертый день я увидела шхуну и простилась с моим поэтом на станции.
Я долго оставалась в раздумьи, пока я слышала звон его колокольчика… и затем поспешила сесть на катер, доставивший меня на яхту.
С пушечной пальбой я встречена была г. Тэтбу де Мариньи, который дожидал меня внизу лестницы. Г. де Гелль уже ожидал меня на «Юлии». На берегу с раннего утра стояли какие-то подозрительные личности. Мое письмо тебе доставит г. Сеймур в Париже.
Тэтбу сидит у меня в каюте и очень торопит, хотя таможня ничего не смеет сказать. Я сейчас заметила, еще будучи на берегу, что пристав не скрывает своих подозрений, но войти на военное судно не посмеет ни в каком случае. Нас сопровождала военная шкуна «Машенька», конвоировавшая нас в Балаклаву. В ночь перевезли на яхту четырнадцать ящиков с двумястами двуствольных карабинов, разной мелочью для подарков, порохом, моими туалетами и двумя горными пушками; но все это за печатями английского консульства. Я их везу в подарок князю Адигееву, кроме моих парижских туалетов, разумеется, которые должны обворожить моего кавказского принца.
Мне ужасно жаль моего поэта. Ему несдобровать. Он так и просится на истории. А я целых две пушки везу его врагам. Если одна из них убьет его наповал, я тут же сойду с ума.
Ты, наверное, понимаешь, что такого человека любить можно, но не должно, скажешь ты. Ты, может быть, и права. Я, как утка, плаваю в воде, а выйду, отряхнусь, мне и солнца не нужно. Я вижу твое негодование. Ты ужасно добродетельна, но я лицемерить не люблю.
Это мне напоминает басню, которую мне рассказывала моя старая няня. Вообрази себе, что она меня уверила, что у меня утиные ноги, чтобы я их не выставляла напоказ; что люди скоро это заметят и станут бегать от меня, как от чертова отродья. Что за глупые фантазии водятся у этих старух! И я долго верила этим басням, много плакала и часто разувалась посмотреть, не растут ли у меня перепонки.
Ты очень хорошо знаешь, у меня никогда ни между пальцами, ни вообще на ногах, никогда отродясь мозолей не было. Я раз показала мои ноги Анатолю. Мне тогда было около двенадцати лет. Я очень хорошо помню; мы тогда праздновали в первый раз июльские дни. Он, наконец, разубедил меня, что я далеко не урод, напротив того. Ты себе представить не можешь, как я была счастлива! Ты сама знаешь, похожи ли мои ноги на утиные. Я бросилась в его братские объятия. Я почувствовала, что я женщина.
№ 124
Ноябрь 1840 года
До сих пор не могу вспомнить без удивления, с какой настойчивостью преследовали вас неудачи в ту достопамятную ночь, в которую драматизм постоянно смешивался со смешным. Благодаря множеству приключений, эта ночь сделалась достойным дополнением всех прежде проведенных нами в Кавказских горах. Впрочем, можете судить сами.
Около десяти часов вечера, приехав к Дону, мы узнали, что мост, по которому мы должны были проезжать, был в очень плохом состоянии и что, вероятно, нам придется ожидать рассвета, чтобы проехать через него. При нашем нетерпении скорее доехать до места такое замедление было очень неприятно, тем более, что мы имели в виду эту самую ночь провести в Ростове, оставившем по себе такое приятное воспоминание, где хороший ужин и мягкая постель вполне вознаградили бы поспешность нашей поездки. К тому же и погода, благоприятствовавшая нам до сих пор, вдруг переменилась: сделалось холодно, что еще более усилило наше желание переехать мост. Все эти причины были слишком важны, чтобы обратить наше внимание на то, что говорили нам; мы продолжали путь. Однако же, подъезжая к реке, множество отпряженных телег не оставили в нас никакого сомнения относительно дурного состояния моста. Крестьяне, лежащие возле своих повозок и терпеливо ожидающие рассвета, подтвердили своими рассказами прежде сделанные нам предостережения. Все это мало успокаивало; было только 11 часов, и нам предстояло провести около 7 часов в бричке, подвергаясь ночной стуже; между тем, раз уже достигнув другого берега, мы могли бы доехать до Ростова в 2 часа. Право, это соображение было очень заманчиво, чтобы заставить <не> отказаться нас от принятого намерения.
Но, решаясь продолжать путь, благоразумие подсказало нам принять все предосторожности; кучер и казак были отправлены с фонарем сделать разведку, результаты которой должны были решить — можно нам проехать или нет. После получасового расследования они возвратились и известили, что проезд по мосту не совсем невозможен; только следует принять большие предосторожности, т<ак> к<ак> части моста, по их словам, были ненадежны, и малейшая оплошность с нашей стороны могла быть для нас гибельной.
Не рассуждая об опасности, которой подвергались, мы приняли немедленно решение. Выйдя из экипажа, мы последовали за повозкой, которою наш кучер правил очень медленно, между тем как казак, идя впереди с фонарем, указывал ему места, которых должно было избегать по мере возможности.
Мне кажется, что за все время нашего путешествия мы ни разу не находились в таком ужасном положении. Опасность была неизбежна, в чем почти нельзя было сомневаться; треск моста, темнота, шум воды, проходившей через помост, наполовину сломанный, гнувшийся под нашими ногами каждую минуту, тревожные крики казака и кучера — все это приводило нас в ужас. Однако же мысль о смерти не приходила мне, или, скорее, я была слишком взволнована для того, чтобы у меня могла явиться какая-нибудь ясная идея. Несколько раз карета проваливалась между совершенно сломанными досками; это были минуты страшной суматохи, но благодаря настойчивости нам удалось, наконец, достичь противоположного берега без всякого несчастия. Этот переезд продолжался более часу, наконец он окончился; я не могла держаться на ногах. Вода, покрывавшая мост, доходила нам выше щиколотки. Должны были разуть меня и завернуть ноги в одеяло, чтобы возвратить им немного чувствительности. Нечего и говорить, с каким удовольствием каждый из нас занял свое место в карете. Опасность, которую мы только что избежали и после уже могли определить ее, заставляла нас сомневаться в действительной безопасности. Долго еще после того нам слышался шум волн, разбивающихся о мост. Но это впечатление, как оно ни было глубоко, прошло и уступило место новым чувствам, потому что наши ночные приключения были далеко еще не окончены.
Не доезжая несколько верст до р. Дона, наша злосчастная судьба наградила нас пьяным кучером. Поистине, эта ночь была печальна. После того, как мы сбивались с дороги, сколько раз, я уже и не знаю, переезжали через рвы и вспаханные поля, не смущаясь тряскою повозки, — злополучный кучер привез нас опять к мосту, о котором мы не можем еще вспоминать без ужаса.
Напрасно старались мы обмануть себя в нашем бедствии. Увы! нельзя было более сомневаться: Дон был пред нами. Деревня Акзай, которую мы проехали после того, как уселись в бричку, снова предстала пред нами с своими крутыми берегами и неровно построенными домами на возвышенностях. Можете судить о нашем гневе! Потерять более 2 часов на странствование по полям, чтобы возвратиться к тому же месту! Не правда ли, что такая неудача собьет с толку ум и более философский?
Одно оставалось: ожидать рассвета в хате. Но, внезапно отрезвленный видом реки, наш скверный кучер, ожидавший, по крайней мере, хорошего наказания палкою, бросился пред нами на колени и так неотступно упрашивал ехать в Ростов, что мы, наконец, уступили. Трудно было выехать на дорогу, и, прежде чем попасть на нее, нам пришлось быть очень осмотрительными; были минуты, которые угрожали сделаться трагическими: карета, переезжая ров, получила такой сильный толчок, что ямщик был сброшен с козел, между тем как Антуан упал на оглоблю и так запутался, что стоило больших трудов освободить его. Изобразить смятение подобной сцены — вещь невозможная. Крики — стой! стой! — издаваемые нашим несчастным переводчиком, были так неистовы, что мы думали, что он переломил себе все кости. Надо было видеть, когда казак и мой муж освободили и поставили его на землю: он крутился как бешеный, хотя в конце концов он имел только несколько контузий, не представлявших никакой важности. Что касается ямщика, он поднялся с невозмутимым хладнокровием и вновь сел на козлы, как будто бы ничего особенного не случилось. Видевшие его так спокойно взявшим свои вожжи сказали бы, что он только что оставил постель, усыпанную розами. Эти русские крестьяне в своем диком невежестве дают иногда доказательство философии, которая, казалось бы, могла быть только результатом высшей цивилизации.
Было уже 4 часа утра, когда мы подъехали к Ростову, который находился только в 12 верстах от Дона.
