— Право, брось своего жениха, его только мог выдумать Керминьян. Мы поедем весной, и там я тебе найду выгодную партию. И ты успеешь заняться своими плантациями, а пока, поверь мне, твои чудные ноги, кокетливо обутые, привлекут старых холостяков с туго набитыми карманами. Ты с Ари Шеффером далеко не уедешь, поверь мне, а ты все норовишь к нему. Он бы хоть напоказ выставлял твои ноги в полном свете и с маленьким оттенком кокетства, я бы ничего не сказала. Вместо твоих чудных ножек какие-то утюги выходят. Не будь ребенком, тебе уж пора забыть твои пансионерские манеры. Морэн тебя изобразил совершенной скромницей; ты выглядишь пугливой серной в чаще лесной и в совершенной тени угадываешь твое личико. Он тем и показал свое искусство, что на свет выставил только черные атласные башмачки и с изумительной верностью и неподражаемым искусством сумел передать твои растопыренные субтильные ножки, твой grand ecart. Он очень искусно вышел из затруднения. Он тебя, бедную, совсем замучил, держа десять дней в этом положении. Твой жених этого не стоит. Мы бы так стоять не умели, и живописцы бы и написать не сумели. Это достояние трех июльских дней. Все остальное в тени, надобно долго смотреть и даже всматриваться, чтобы увидать твое спокойное лицо, с спокойным взглядом. В этом и заключается прелесть. Не развлекая взора, надобно, чтобы внимание было сосредоточено на твоих, ногах; их надо видеть. Это практично: ты, глядя на них, задумываешься, и твое внимание ничем не отвлечено. Герцог не хотел купить картины — и не надобно. Мы сами ее купили, А как он всмотрится попристальнее, то предложит двадцать тысяч франков, и г. Керминьян наверное не отдаст, а захочет больше. Мне картина так нравится, что хочется заказать ему повторение. (Моя мать решительно не знала цены деньгам.) Ты слишком редко посещаешь его мастерскую, он такой добрый малый, так предан твоим интересам. Тебе надоедают посетители; возьми квартиру под ним, в нижнем этаже. Она немного темна, он оттого и перешел наверх, а квартира славная, в ней много простора и удобств, в ней три выхода, один на улицу.
Сказав это, моя мать так и вспыхнула. Какая наивность, я этого от нее вовсе не ожидала. Неужто она воображает, что я ничего не замечаю?
— Я не говорю, что я не хочу мастерской, но прежде всего я хочу быть честной женщиной, прежде всего я хочу выйти замуж. Лучше моего жениха нет, он самый что ни на есть подходящий. Г. К(ерминьян) очень обстоятельно с ним говорил, и мы выяснили обоюдное наше положение. Мы оба хорошие работники, наша будущность впереди. Мы свое возьмем. Не мешай моей свадьбе, а там мы увидим.
— Когда ты устроишь твое ателье, пригласи г. Анатоля побывать у тебя, он, верно, из-за меня перестал к тебе ходить. Я очень любопытна знать, что он думает о картине. Он любит легкий жанр. Ведь ты показывала картину твоему жениху? Да ты и растопыривала твои ноги перед ними обоими. Морэн ко мне прибежал в восторженном возбуждении, и твой жених все толкует о твоих чудных ногах; он первый заметил Морэну, что картина выйдет прелестная. «Вам будет трудно передать, а я рад бы иметь хоть эскиз. Правда, мне этого не нужно, когда я буду обладать очаровательницей». Он так и сказал, не стесняясь моим присутствием. Негодяй! А именно и не надобно было ему показывать твоих чудных ног, да и самой картины вовсе не следовало ему показывать. Все они ужасные ревнивцы; нынче он гордится тобой, а через десять лет припомнит, поверь мне.
Советы, часто, почти ежедневно повторяемые матерью, навели меня на первую мысль нанять квартиру, ту самую квартиру, в которой прохлаждалась матушка. При повторении этой сцены я вышла из себя и велела прийти обойщикам; они мне все устроили в один день. Я уже с утра ранехонько расположилась в роскошной просторной комнате, обставленной зеркалами; и на потолке четыре большие зеркала и пятое, еще больше, посредине. Вдоль стен также четыре зеркала меня отражают с разных сторон. Вся комната обита лиловым атласом (это мой любимый цвет), в складках, все занавески, все портьеры кашемировые того же нюанса, и мебель разбросана по комнате в самом живописном разнообразии, с причудливыми формами, но крайне удобная; так и хочется лежать и мечтать, летая в облаках, а из них выходит в лучезарном сиянии его высочество и простирает свои нежные объятия. Я сразу поразила мать, она точно угорелая стояла предо мною. Мой решительный характер ее недаром озадачивал.
— Прежде всего прошу не мешаться в мои дела. Я далеко не ребенок, как ты себе воображаешь. Комедия уже сыграна, и я осталась очень довольна моей поденной платой. (Так и сказала.) Герцог должен быть ко мне через час. Он, кажется, сам привезет тебе ложу, из первых, на оперный бал, они отбираются для двора. Бал дается в честь королевы бельгийской. Он желает с тобой познакомиться. Ты наденешь шляпу и, как скоро он войдет, сказав ему несколько слов, сделай вид, что ты выходишь, — это так принято. Он, вероятно, тебя не задержит, ты и ступай. Скажи, уходя, чтобы никто не входил, пока будет герцог, и никого не впускать. Я всем обязана герцогу, это серьезный Мише. Мы поедем вместе в мастерскую Морэна завтра, по возвращении от королевы Амелии. Я забыла тебе сказать, что она нас ожидает к полудню. Какой мы произведем мироболантный и шикокандарный эффект! Какова будет картина! Я заходила сказать ему, чтобы побольше народу было, и все люди самые шикарные.
— Что за тон и какие речи? Ты точно нарочно, чтобы меня взбесить. Это из рук вон, просто ни на что не похоже, такие уличные речи, что их и не поймешь. Что такое Мише, я, право, не понимаю.
— Это для вас г. К<ерминьян>, а для меня это герцог. Надолго ли? — право, не знаю, мама. Насилу таких людей не удержишь. В префектуру позовут.
— Да не говори таких слов, мы теперь ко двору ездим.
— Будьте спокойны, нас учили, как обходиться во дворцах, да и почище этого. Я умею приседать, и ногой нас учили забирать хвост, только для этого нужен шлейф. Я тебя выучу, только шлейф надень. Я очень хорошо помню, как меня сам г. Абрахам учил, как приседать, как ногой отодвигать шлейф. Есть ли у тебя платье со шлейфом? Поди скорее закажи. Завтра мы к королеве поедем. Помнишь, мне тогда было девять лет, когда меня повезли к герцогине Беррийской. Помнишь, в Диеппе мы подружились с герцогиней, ты тогда была с Демидовым. Я очень хорошо помню старика; тебе, должно быть, было очень скучно с ним. Герцогиня не могла налюбоваться моим шлейфом; она со смеху помирала, и я ухаживала за ее чудными ножками, я разувала их и обувала и целовала, а она все помирает со смеху. Чудное то время было.
— Да перестань же все глупости говорить. Ты несносная девчонка. Бог знает, что люди подумают. Ты такую волю привыкла давать своему языку, что у тебя сорвутся с языка бог знает какие непристойности в присутствии самой королевы. Она, говорят, этого очень не любит.
— Я была приятельницей с герцогиней Беррийской, герцог Бордоский был влюблен в меня, несмотря на то, что мне было десять лет. Я первую роль играла на праздниках в Багателль; меня отличали перед всеми пансионерками Почетного легиона. Меня герцогиня несколько раз брала с собой в субботу на бал в Ранелаг. За мной волочились и молодые и старые. Герцогиня очень любила, когда мне куры строили, а я и подавно. Я у герцога Леви на коленях сидела и ему глазки делала. Ларошфуко первый начал серьезно куры делать, и его глупая система оказалась не совсем глупой.
— Замолчи же, наконец, ей-богу, терпенья нет.
— Я и в Мюет очень забавлялась, мы часто ходили с m-llе Прево к Эрару. Ты этого не помнишь, ты тогда была в Мартинике, а мы очень хорошо устроились в Пасси. Ты очень тогда удачно выбрала место для моего воспитания — Пасси, Ранелаг, Мюет, и взяла в наставницы m-lle Прево.
Тут я расхохоталась громким смехом, обняла мою мать и сказала ей: «Поди приготовь шлейф»,
Совсем другое вышло бы дело, если бы я воспитывалась по ту сторону реки. В отдаленной части Парижа, где возвышается купол Инвалидов, помещается институт Сакре-Кёр; директрисой института была девица Д'Авена. Это не чета вдове Шаретон и К®. Я сильно досадовала на мать, что не воспитывалась в Сакре-Кёр: это придало бы мне блеску и чего-то особенного, что осталось бы на всю жизнь[30].
Прощаясь в Лионе с Коссидьером, я ему сделала вскользь намек, что у нас в Париже есть мансарды над нашей квартирой. Приехав в Париж, мы нашли его у дверец нашего экипажа. Он стал выносить нашу поклажу, как ни в чем не бывало. Я едва могла удержаться от смеха, глядя на него. Он провел три дня в Париже. Я не понимаю, куда он все бегал в течение трех дней. Он приходил поздно. Мы делали разные восторженные планы будущего. Я видела Париж распростертым у моих ног, в мраке ночи, мне подвластный; и купол Инвалидов, и Нотр-Дам, и бульвары — все предо мною пресмыкается, все у моих ног, все мое, все мне подвластно. Коссидьер несвязными речами уверял, что революция неизбежна, он говорил, что камня на камне не останется, и видел Париж в зареве пожара. Мы много и горячо спорили. Я была рада, когда он убрался. Он, в самом деле, бедовый человек, но очень завлекателен. Он меня просто пугал. Я предупредила Жиске. Он только пожал плечами.
